Москва: место встречи (сборник) - Юрий Арабов

Меня поддразнивали – и я съедала еще несколько ложек. Как-то раз, впрочем, я даже попыталась Андрюху догнать, есть с ним наравне, забрасывать в рот кашу с такой же скоростью – это оказалось невозможно!

Однажды бабушка наконец не выдержала «смотреть, как Андрюша ходит», и откуда-то из запасов выдала ему «почти новые» ботинки – мои, которые я и правда толком не поносила, выросла. «Почти новые» вещи тогда, как известно, не выбрасывали, берегли. И ярко-голубые веселые ботиночки выпрыгнули из бабушкиного сундука в арбатский коридор. Андрюша смущенно улыбнулся, ботинки пришлись ему в самую пору, аккуратно завязал бантики и ушел счастливый. Хотя выглядело это немного странно: мальчишка в старенькой бесцветной курточке, таких же изношенных, утративших вид и цвет штанах – и сияющих голубых ботинках! Целый день Андрюха проходил в них и не отзывался на Генкины дразнилки. Но на следующее утро снова оказался в прежних, разбойничьих. Голубеньких ботиночек мы так больше и не увидели. На мой вопрос Андрюша только махнул рукой и ничего не ответил.

Играл с нами и Васька. Белокурый, кудрявый мальчик-ангел. Как страшно он кончит свои дни (путь профессионального вора, тюрьмы, ранняя смерть), тогда никому не могло привидеться и в самом жутком кошмаре.

Васька был младше меня на три года – малявка! я его едва замечала. Но наши бабушки дружили, и несколько раз я бывала у Васьки дома. Это была тоже расселенная коммуналка, в которой среди множества родных и близких Васьки – многоголосого женского царства – жил в светлой комнате в клетке зеленый говорящий попугай. Он действительно произносил хрипло и раскатисто «хороший мальчик», «привет», а если очень попросишь, то и «здравствуйте, товарищи».

Очень, очень большая в ширину, но при том коротенькая Васькина бабушка и моя знали друг друга «всю жизнь», обе жили в этом доме с юности.

Бабушка, хлопоча на кухне по хозяйству, зорко посматривала в окошко нашего первого этажа и, когда видела идущих через двор любимых соседей, кивала и махала им – заходите! И они заходили. «Я на минутку», говорила Васькина бабушка – и стояла в коридоре целую бесконечность, не раздеваясь и не соглашаясь попить чай. Моя бабушка закончила семь классов, Васькина работала профессором в институте, но говорить они могли часами. Про родных, про соседей, что «выкинули» там, а что там. На последнем этаже, четвертом, жила «спекулянтка» с ярко накрашенными вишневыми губами и фиолетовыми веками – Марина, она резко звонила в звонок и вынимала из блестящей сумки ценные вещи – финские сапоги, колготки, «кофточки». Ее главным клиентом была Верочка, которая Марине всегда радовалась, оживленно мерила принесенные сокровища и иногда даже что-то «брала».

А потом дедушка умер.

От третьего инфаркта, внезапно, лежа в больнице и уже собираясь выписываться, жарким июльским днем.

И изменился Арбат.

Все вроде бы шло по-прежнему – варенья, рогалики, холодец. Но без деда словно бы не осталось уже ничего кроме. Ласковой доброты, невидимо разлитой в воздухе, стало отчетливо меньше. И в самой квартире сделалось вдруг темней, или это просто деревья выросли во дворе?

Вскоре и мы переехали с «Ждановской» на Ленинский проспект, родителям очень нравилась наша новая квартира, а я – неожиданно – заскучала по старой. Там было три маленьких комнатки, здесь только две. О чем только родители думали?

Я сто раз потом бывала на Арбате, как и все, переживала его перерождение из живой улицы в глянцевую, ходила дивиться на хиппи, сидевших прямо на асфальте и что-то наигрывавших на гитаре, а потом привыкла и к такому Арбату. Без троллейбусов и «Зоомагазина», без «Охотника» и кафе-мороженого. Вскоре после смерти бабушки Верочка с Арбата переехала, продала квартиру давно подстерегавшему лакомый кусок предпринимателю, скупавшему в этом доме все квартиры, одну за одной, и переселилась поближе к нам, на Ленинский.

…Недавно с младшей дочкой мы побывали в театре Вахтангова. На мой вкус, спектакль был шумноват и аляповат, но дочке понравилось. Мы вышли из театра. Стоял пронзительно холодный солнечный ноябрьский день, дул ледяной ветер. Хотелось поскорее спрятаться в тепло, и мы побежали к машине. Но запаркована она была далеко от театра, совсем рядом с тем самым арбатским домом, возле «кружка». И я не выдержала, позвала дочку заглянуть на минутку во «двор, где прошло мое детство». Мы зашли.

Арка осталась прежней, но камень, которой берег стены от повозок, исчез.

Теплые окошки квартиры на первом этаже смотрели холодно, поблескивая стеклопакетами; прежнюю деревянную дверь сменила роскошная с безвкусной медной ручкой. Мне захотелось вдохнуть знакомого затхлого подъездного запаха, дочка дернула ручку – конечно, закрыто. Домофон. Набрать «17»?

Вдоль почужевших окон стояли машины – в нашем детстве они сюда никогда не заезжали. Да и не было их ни у кого. Двор тоже перестал быть двором, превратился в обнесенный высоким железным забором огородик – с пустующей сейчас овальной клумбой, газоном и ярко-розовой лавочкой для сотрудников компании, которая заселилась в бывший Генкин-Андрюшкин дом. Когда-то сверкавшие стекла небоскреба заметно потускнели.

– Где же вы играли? – удивляется дочка.

«Здесь», – показываю я и очень хочу рассказать ей всё, что знаю и помню про это место, – про ящик с перламутровыми пуговицами и двумя запутавшимися в нитках медалями, белокурого поэта в черном пальто и другого поэта, любившего играть в снег, про дедушку, бабушку, белого пушистого песика, петуха над ванной, про щедрые вкусные праздники и полки с вареньем, но почему-то не могу. Потом, потом как-нибудь, пусть подрастет немного или просто прочтет однажды этот рассказ.

Глеб Шульпяков

Дом книги. Новый Арбат

Это место я вижу почти каждый день, мы ходим здесь по дороге из школы, когда я забираю сына. Самый обычный треугольник асфальта; пустое, продувное пространство. Никто не задерживается здесь, а бежит в переход или на остановку. Никто больше не назначает свидание, не прячется от дождя. Не ждет очереди позвонить. Мира, где все это было, больше нет, он исчез вместе с телефонными будками. Только сквозняк прежний и яростно крутит мусор.

Первый книжный развал появился на этом месте в начале девяностых, лавка букиниста, от которой он работал, находилась рядом в Калашном. Мой университетский товарищ устроился сюда по случаю, а потом заманил и меня. Я согласился, ведь всё прекрасно сходилось: когда-то, когда империя рухнула, имажинисты вышли торговать книгами на Никитскую, а философы открыли лавку в Леонтьевском, и вот теперь вышли мы, студенты и читатели этих философов и поэтов, – когда рухнула империя следующая. Книги в эпоху перемен, повторяющийся сюжет. Ну и заработок, конечно.

Место под навесом почтамта на углу Калининского (а теперь Нового Арбата) среди лоточников считалось самым прибыльным. Тут было главное – людской поток, трафик. Боровицкая, где торговали мы, хоть и под каштанами, и под Ленинкой, и с видом на Кремль, не шла с Калининским ни в какое сравнение. Мы мечтали взять в аренду этот угол. Торговать в очередь с другими лоточниками. Дело было за малым – за суммой, и вскоре мы ее собрали.

Книги на развале продавались разные, букинистические и новые, переиздания философии, психологии, истории, поэзии. Альбомы по искусству, словари. Собрания сочинений. Все то, что до этого было дефицитом или запрещалось. Как я уже сказал, мы работали от лавки. В ней заправляли двое; одного «букиниста», длинного и тощего, звали Карл Карлыч, он был молчун и курильщик со впалыми серыми щеками. А второй, пухлый и невысокий, заросший по губы кучерявой черной бородой, представился Мишей. В отличие от насупленного Карлыча, Миша любил балагурить, со своей бородой он смахивал на Маркса, имя «Карл» ему подходило больше. А Карл пил за конторкой коньяк и молчал, наблюдая сквозь дымок своей трубки, как мы поднимаем из подвала коробки.

Это были коробки из-под бананов, все наши книги пахли бананами. Сорок-пятьдесят коробок. Из подвала – в машину, из машины – на асфальт. Утром. Разгрузить и разложить. Люди начинали подходить, когда книги еще лежали в коробках. На развалах подобного рода вообще образовывался свой круг общения, многих мы знали по именам, не говоря об известных личностях, актерах или политиках, которые наведывались за книгами. Люди не только покупали, они предлагали сами, особенно пожилые, интеллигентного вида, в старых светлых плащах. Они привозили книги в тележках, тогда лавка в схеме не участвовала, мы выкупали книги с рук на руки. Книга цинично выставлялась на продажу вдвое дороже, но тех, кому не хватало на хлеб сегодня, это устраивало: не надо было ждать комиссии. Сколько денег уходило в лавку? Сколько оседало в карманах? Никакой отчетности не существовало, все делалось «на глаз», тогдашние деньги-фантики измерялись «горстями», то есть сколько пальцы могли ухватить из ящика. А другая часть шла на милицию и чеченский рэкет.