Чисто женская логика - Виктор Пронин

— А я всего лишь секретарша.

Глядя на Юшкову, Касатонова не переставала удивляться — это был совсем не тот человек, которого она видела в конторе мебельной фабрики. Там в ней чувствовалась зависимость, готовность выполнить любой приказ, каприз, не задумываясь даже о его разумности. Здесь же сидела женщина властная, снисходительная, даже ее усталость казалась значительной. Ее нисколько не взволновал вызов к следователю, она лишь усмехнулась каким-то своим мыслям, чуть повела плечом.

— Вы хорошо знали Балмасова? — спросила Касатонова.

— Достаточно. Мы жили с ним одно время.

— В каком смысле?

— В самом прямом. В одной постели. Ничего... Все получалось. Все, как говорится, путем. А потом кончилось.

— Такие вещи обычно всегда кончаются. Рано или поздно.

— У нас кончилось скорее поздно, чем рано. Как это пишут в любовных романах... Он разлюбил и ушел к другой.

— Мне это знакомо, — кивнула Касатонова.

— Кофе? — неожиданно спросила Юшкова.

— Охотно.

— Вы не торопитесь?

— Воскресенье, — Касатонова сделала легкий жест ладошкой.

— Тоже верно, — Юшкова поднялась, вышла на кухню. Ноги, как успела заметить Касатонова, у нее были плотные, даже тяжеловатые, но походка легкая.

Теперь, когда хозяйка возилась с кофе, Касатонова смогла, наконец, внимательно осмотреть комнату. Стандарт, полный, унылый стандарт. Стенка с хрусталем, две полки случайных книг, под ногами ковер, в углу телевизор, на журнальном столике пульт управления. И диван, который можно раздвигать на ночь, превращая в нечто двухспальное. Да, над диваном картина, вот картина настоящая, написана маслом, на холсте, хотя рамка простая, вроде, даже самодельная. Картина Касатоновой понравилась — подсолнухи, написанные резко, броско, с обилием краски.

— Хорошая работа, — сказала Касатонова, когда в дверях появилась Юшкова с маленьким подносом.

— Да, мне тоже нравится. В Коктебеле купила. Вернее, купил Балмасов, когда мы как-то оказались в тех краях. Выбирай, говорит. Я и выбрала.

— Будет память, — обронила Касатонова и тут же пожалела о своих словах — прозвучали они двусмысленно.

— О Балмасове? — жестко усмехнулась Юшкова. — У меня и без того достаточно причин помнить его по гроб жизни. Его многие будут помнить. По гроб жизни. Как последнего подонка. И я тоже, — Юшкова поставила поднос с чашками на столик. — Я тоже буду его помнить, как последнего подонка.

— Вы поссорились? — это единственное, что сообразила спросить Касатонова.

— Поссорились? — расхохоталась Юшкова. — Мы прокляли друг друга. Впрочем, честно говоря, проклинала в основном я. Он только уворачивался. Так что передайте своему следователю, что у меня был повод его убить. Как, впрочем, и у многих других.

— У многих?

— Цокоцкому он уже три года не отдает пятьдесят тысяч долларов. И тот, наконец, понял, что уже не отдаст.

— Давно понял?

— Месяца два назад. Произошел между ними разговор и тот понял. Да там и понимать-то особенно не нужно было... Балмасов сказал ему открытым текстом.

Вертись, говорит, возвращай эти деньги как можешь, я мешать не буду. Теперь он и не сможет помешать. Пуля в затылке, тело в морге, кредиторы с носом!

— Откуда вы знаете, что пуля в затылке? — негромко, словно боясь вспугнуть осторожную птицу спросила Касатонова.

— Понятия не имею! — беззаботно хохотнула Юшкова. — Откуда-то мне это известно. В самом деле, откуда? Может, по телевидению сообщили?

— Не сообщали, — все так же тихо, но твердо сказала Касатонова.

— Значит, скажут! Так вот, это Цокоцкий... А главный бухгалтер последний год вообще по лезвию ножа ходит.

— Это Хромов?

— Он самый. Подписал бумаги под честное слово Балмасова и вляпался. У Рыбкина, это наш главный снабженец, сожрал семью.

— Всю?

— Нет, жену. А детей выплюнул.

— И у вас тоже есть причина?

— Конечно! Я же говорила! Балмасов питался человечиной, понимаете? Он пожирал всех, кто оказывался на расстоянии вытянутой руки. Не мог отпустить человека, не высосав из него все соки! Говорю же — людоед!

— И питался человечиной?

— Ну... — Юшкова помялась. — Иногда курятиной.

— Кошмар какой-то! — убежденно сказала Касатонова. — Но если двое расстаются... Какая бы ни была причина... Это еще не повод совершать смертоубийство.

— Повод! — отрезала Юшкова. — Вполне достаточный повод. Вполне достаточный.

— Вы думаете? — со светским великодушием уточнила Касатонова.

— Уверена!

— С вами так интересно разговаривать!

— Особенно, когда я говорю лишнее, да? — Юшкова пустила к потолку щедрую струю дыма.

Касатонова, еще раз взглянув на Юшкову, вдруг поняла — та находилась в состоянии легкой истерики. Да, она могла произносить слова, угощать кофе и сигаретами, рассуждать о бывшем любовнике, но при этом все в ней было обострено, все на грани какого-то срыва.

Оглянувшись на скрип двери, Касатонова увидела входящую в комнату молодую девушку. Одеяние на ней было довольно странное — пижамка вроде и была, и в то же время ее как бы и не было, поскольку все девичьи прелести просвечивались в самых заветных местах, не столько скрывая их, сколько подчеркивая и высвечивая.

— Привет, — сказала девушка и села на диван. — Все пьете?

— Все пьем, дорогая, все пьем, — кивнула Юшкова. — Моя дочь. Красавица, спортсменка и даже слегка комсомолка. А зовут ее Надежда. Наденька.

— Ты забыла сказать, мама, что я еще и наркоманка.

— Это и так видно.

Единственное, чем могла ответить Касатонова на эти милые слова, это изумленным взглядом, который она переводила с матери на дочь и обратно.

— Как я понимаю, это у вас утренняя разминка? — спросила она, наконец.

— У нас и вечерняя мало чем отличается.

— И вы действительно пробовали наркотик? — спросила Касатонова не то с ужасом, не то с наивностью.

— Тоже потянуло?

— А знаете, — почувствовав к себе пренебрежение, Касатонова тут же успокоилась, ей сразу сделалось легко, она ощутила даже некоторую неуязвимость.

Получив дозу презрения, она была свободна в словах, поступках, в своих мнениях и выводах. — А знаете, Куприн как то сказал, что писатель должен побывать даже беременной женщиной. Так что наркотик для меня... Не столь уж и страшное зелье.

Во всяком случае попробовать я бы не отказалась.

— Дорогое удовольствие, — сказала Надя со значением.

— Поднатужусь.

— Заметано. Мамашка... А это... Ручку-то позолотить бы.

— Возьми в сумке.

— Думаешь, там достаточно?

— Перебьешься.

— Я-то перебьюсь, но боюсь радости тебе от этого будет мало.

— Главное чтоб тебе, доченька, было хорошо.

— Ты уже об этом позаботилась?

— Не переоценивай мои возможности.

— Это уже не моего ума дело, это уже дело другого ума. Следственного.

Касатонова слушала этот странный разговор матери и дочери, разговор, в котором причудливо переплетались взаимное недовольство, невнятные угрозы, намеки на что-то важное, что-то громоздкое, что стоит между ними, и не переставала изумляться. Она попеременно смотрела на своих собеседниц широко раскрытыми глазами и не было в этих глазах ничего, кроме искреннего восхищения их умом и остроумием.

Бросив последние свои слова Надя поднялась и лениво прошла в ванную.

Через некоторое время там зашумел душ и Юшкова прикурила новую сигарету.

— Балмасов сделал ее своей любовницей, — сказала она без всякого выражения. Будто о погоде говорила, о скором дожде, предстоящей жаре.

— И вы... — Когда я узнала, было уже поздно. Мне она сказала что уезжает с подругой на Волгу, а сама рванула с Балмасовым в Турцию. Вы тут наркотики помянули добрым словом... Она не наркоманка, конечно, но кое-что он дал ей попробовать. Не знаю, просто не знаю, насколько она погрязла в этом, но разговор поддержать может. Балмасов не дурак, он совсем не дурак и прекрасно понимал, что привязать ее к себе сможет только слегка подпортив. И он ее подпортил.

— Они вместе спали!? — с ужасом проговорила Касатонова.

— Да это пустяки, дело житейское... Спали, дремали, ворочались... Подумаешь!

Она стала пить. Что-то покуривает. Ей все время нужны деньги. Ей постоянно нужны деньги. Хорошие деньги.

— Обновки?

— Какие к черту обновки! На жизнь! Она называет это жизнью. Понимаете?

Когда она уходит вечером с тысячей рублей в кармане и возвращается под утро без копейки... Это называется жизнь. А все остальное — нудота. Знаете, что сделал Балмасов самое страшное... Он лишил ее ощущения денег. Знал, что делает. Это и есть самый сильный наркотик. Все эти травки, порошки, курево, инъекции... Чепуха!

Он лишил ее ощущения денег. Теперь уже никогда в жизни у нее не будет достаточно денег. Он протащил ее по международным курортам, по роскошным ресторанам, по аэропортам и гостиницам... Не позволяя тратить ни единой копейки.