Невская битва. Солнце земли русской - Александр Сегень

— Нам твоя немецкая польза без надобности, — грубо оборвал его ловчий Яков.

— Я уже второй лето как бравославный русский челофек! — оскорбился Ратшау.

— Теперь сии подерутся! — рассердился Ратмир тому, что раз ему не дадено было разругаться с Савкой, то и другим неповадно при князе ссориться. — Не дам Ратшу в обиду!

— Я сам себя не дам в обиду! — закипал немец.

— Довольно вам! — впервые подала свой голос голубка княгиня, и Ратмир залюбовался ею — до чего хороша! И когда из Полоцка в Торопец привезли ее, баская была девушка, а теперь, родив князю сына, совсем нестерпима красота ее стала. Ратмир был тайно влюблен в нее и с ужасом думал о том часе, когда ему тоже доведется жениться. А Александр уже не раз намекал ему о свадьбе, даже невесту подобрал хорошую. Не сегодня-завтра свататься будем… Но и то верно, не век же ему в Брячиславну влюбляться!..

— Так что, отче Спиридоне, скажешь про сей жидовник? — спросил Александр.

— То и молвлю, що не случайно его жидовником назвали, — отвечал архиепископ со вздохом. — Жидове себя хытрее всех инех почитають и всякого готовы обмудрить ради своей корысти. Но излишняя хытрость оборачивается во вред им. Так дохытрились, что самих себя обманули, лишились Божьей благодати, данной им при Моисее. Лишились самого Бога, предали его на распятие. Яко в «Физиологе» сказано, що подобно ехидне, имеющей от полу и выше образ человечь, а пол ея и ниже — образ коркодил, тако и жидове. Ехидна накупившись с мужем своим, изъедает лоно его, а после, егда родит от того купления чад, то тии чада изъедают чревеса матери своей. Такоже и жидове, убиша отца, сиречь, Христа Бога, убиша и матерь свою, сиречь, Церковь Апостольскую. И не избежать им грядущего гнева. А посему, невозможно в хытростях уподобляться племени ехидны… Но, простите меня, братия мои, аз не есмь воин ратный, а токмо воин Христов есмь. Егда же и приидет тоби, Леско, потребно прибегнуть к сему жидовнику — пользуйся им ради погибели нерусского воинства. Благословляю!

Первым Александр рассмеялся. Ратмир — следующим. И, смеясь, победно глянул на Савку. Тот сидел набычившись. Очень неожиданным оказалось благословение Спиридона после начального его обширного рассуждения о ехидне. Савка был расстроен торжеством Ратмира, а новгородец не нашел в сердце великодушия пожалеть владимирца:

— Слыхал, Савко Юргич, какое слово бачил архипискуп!

— Ратко! — сердито одернула его Брячиславна.

— Ладно, — подытожил словопрение Александр. — Так и поступать будем по архипискуплю благословению. Держи свои жидовники при себе, Ратмир. Быть может, и доведется их использовать.

— Хоть бы привел Господь никогда не использовать, — тихо сказала Брячиславна. — Хоть бы никакой войны совсем не было!

— Война неминуема, — подбоченясь, ляпнул Домаш Твердиславич, на что Ратмир всем лицом своим постарался выразить ему: «Ох и дурак же ты, Домашко!»

Архиепископ стал подниматься из-за стола, крестясь на икону, привешенную к стволу дуба:

— Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небесного Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир даяй им, прииди к нам и спаси нас.

Покуда он произносил молитву, всегда читаемую после вкушения пищи, на горячем и взмыленном коне объявился всадник. Ратмир первым увидел его. Лицо всадника было таким взволнованным, что в сердце Ратмира вдруг ударила неведомо откуда залетевшая дурная мысль: «Погибель наша!» Он вздрогнул и тотчас сильно устыдился своей малодушной мысли. В следующий миг он узнал всадника. То был ижорец Ипатий, крещенный о позапрошлой Пасхе, накануне свадьбы Александра в Торопце, а до того лаявший, ибо в нем сидел бес, затем изгнанный при святом Крещении.

По всему его виду можно было обо всем догадаться, и Ратмир задумал: если это война с тевтонами или свеями, то перед уходом на войну он непременно признается Александре Брячиславне, что любит ее — просто так, пусть она знает.

Глава пятая

ИЗВЕСТИЕ И РЕШЕНИЕ

Вот так полудник у нас получился на Ольгин день! Утро было такое светлое, радостное, а я, братцы, с утра еще успел новых топоров накупить для войска, собирался похвалиться ими после застолья, но тут Ратмирка со своими ехидными жидовниками приколючился! Ему, видите ли, можно за столом о войне говорить, а мне нельзя. Я бы тоже свои топоры на стол выложил — любуйтесь!

Если молвить, что я не любил бы Ратмира, то сие совсем и неверно; да ну, Бог с ним, хороший он, Ратко, парень, умный, веселый, но только соперничали мы с ним — это да. И в соперничестве иной раз почти доходили до драки, а уж до взаимных нелюбезностей — часто. Он меня в таковых случаях дразнил «суздалякой», ибо так звали в Новгороде всех жителей владимирских княжеств, а я его обзывал «новгородским икунчиком» за то, что он, как и все новгородцы, говорил не «век», а «вик», и не «человек», а «человик».

Но в тот день, когда за столом он стал вываливать свои побрякушки, да еще хвастаться, что сие есть величайшее достижение военного хитроумия, тут я отчего-то гораздо на него осердился, готов был на кусочки порвать. И все мое светлое расположение духа увяло.

В том, конечно, не совсем Ратмирка виноват был. Во мне тогда что-то не то происходило, внутри, в самой середке души моей будто какая-то гнильца завелась, и часто я становился гневлив и раздражителен не по причине. И всё потому, что никак не мог забыть свою любовь с Февроньей. Сколько раз пытался в кого-нибудь еще влюбиться — не получалось. Еще в Торопце, помнится, понравилась мне Евпраксия, а все равно не сладилось с нею. И потом несколько раз подобное повторялось. Уж и невеста была мне сосватана, очень пригоженькая пятнадцатилетняя Услада, по крестильному имени — Ирина, дочка княжого сокольника Андрея Варлапа Сумянина. И чего бы мне было, дураку, не влюбиться в нее ради грядущего счастья?.. Но перед сном, бывало, начну мечтать о ней, а вместо нее сама собою в зрительных образах Феврошенька моя выходит на крыльцо, зовет к себе в дом, обнимает, целует жарко, слегка прикусывая мне губы… Эх!.. И оттого я с каждым днем все нелюбовнее к людям сделался, сохнуть стал. Раньше для меня то пустой звук был, что кто-то там по ком-то сохнет, а теперь, на себе испытав, познал я, какое это мытарство для души человечьей — от неутомленной любви чахнуть!

Однажды я не выдержал и поделился своими горестями с князь Александром. «Ничего, — молвил наш Славич, — до первого ратного похода. Как говорится, война для мужчины — самое лучшее лекарство. Вот пойдем мы в полки, а из полков кто тебя ожидать будет? Ирина Андревна. И ты будешь знать, что не та, прежняя, а сия, новая, любовь у тебя впереди, по возвращению. Так, новою любовью старую и придавишь».

Легко ему рассуждать, будто он старик и всё на себе испытал. Сам-то… Ему хорошо, на ком женился, с той и слюбился. Чадо породил, заботы мало, одно счастье и душевный покой. А влюбленному быть — адская мука, если любовная цель твоя недосягаема.

Глядя на то, как счастлив со своей женой Александр, грешный я разбойник, злился и мечтал свою злобу на ком-то излить. К Ратмиру присматривался — напиться хмельного зелья да и подраться с ним от всей души, а хотя бы сегодня вечером. Держись, Ратмирище! Спиноза ты этакая!..

И тут вдруг по окончании нашего полдника в глазах у меня всё так и потемнело, когда внезапно объявился на взмыленном коне и с лицом, источающим неслышные громы, ни кто иной, как ижора Ипатий, человек, коего мне вовек не хотелось бы видеть, благоверный муж моей Февроньи, ради христианской верности к которому она и возвратилась в свои ижорские дали.

Тот, кому доводилось видеть счастливого соперника своего, поймет мои чувства, как всё во мне разом вспыхнуло черным огнем. Влюбленный глупец, я первым делом подумал совершенную нелепицу — будто ижорец явился сообщить самое страшное, что умерла моя Февроша. И если бы он сообщил таковое известие, я бы немедленно бросился на него и задушил бы своими руками.

Но у него иная весть была привезена. Соскочив с коня, он дождался окончания благодарственной молитвы, произносимой архиепископом Спиридоном, приблизился к Александру, низко поклонился ему в ноги и громко залепетал, коверкая русские слова на свой ижорский лад:

— Досвооль молвити, княсс Алексантррр! Важная весть!

— Говори, Ипатий, — тревожно глянув на Брячиславну, разрешил Ярославич.

— Так сто брат мой, Пельгунен Филипп, в досоре быль, так сто на перегу речки Невы. Там… Там, где Нева уходи в Алатырьско моррре. Раннно утром он быль там в досоре и видель, како присол много свейский снеки. Так сто целых сто свейски снеки. И на них много, оччччен много ратных люди и кони, много орусыя у них. Воевать они присли на тебя, княс Алексантррр!

Я когда его слушал, об одном думал — легко представлял себе, как сей таратор мог по-собачьи лаять. Даже смысл его слов не сразу проник в мою глупую башню, в коей хранились мозги, напичканные одними бесполезными мыслями. И лишь когда увидел, как смертельно побледнела княгиня Александра Брячиславна, как приосанился князь наш, Александр Ярославич, как стряхнулась старческая пыль с лика архиепископа Спиридона и какими ястребами и соколами встопорщили свои перья дружинники, только тогда свистящей и радостной стрелой вонзилось в меня долгожданное известие: «Война!»