Суворов и Кутузов (сборник) - Леонтий Раковский

Михаил Илларионович медленно шел вдоль строя и хоть одним глазом, а все видел, замечал всякий непорядок.

Но вот день прошел. Пробита «Зо́ря», пропели «Отче наш», и раздался фельдфебельский крик (нет приятней команды на свете):

– Водку пить!

Все бегут к каптенармусу, каждый спешит выпить «ржаное молочко»: водку выдавали в Тарутине три раза в неделю, а в дурную погоду – ежедневно. И хотя жадная каптерская душа, конечно, разбавляла ее речной водицей, но солдат пил водку с удовольствием. От каптенармуса все бегут к своим артельным котлам ужинать.

Сытная каша съедена. Трубочка выкурена. Кажется, можно бы и на боковую.

Но ничуть не бывало. О сне никто не думает – завтра не в поход и не на бой, можно и позабавиться.

Вот слева, в соседней роте, уже затянули серьезную песню, которую кто-то сложил здесь, в Тарутине:

Ночь темна была и не месячна.

Справа завели старую, лукавую, занозистую:

Молодка, молодка молодая,Солдатка, солдатка полковая…

Где-то весело тренькает балалайка, и тенорок вместе с ней выговаривает:

Ах ты, черненький глазок,Поцелуй меня разок!

А во втором батальоне уже ухает бубен, слышится топот ног, и кто-то припевает, выплясывая:

Как под дождичком трава,Так солдатска голова:Не кручинится, не вянет,Службу царску справно тянет…

У жарких костров пошли задушевные разговоры.

У одного вспоминают Бородино:

– При Бородине трусу не было приюта!

– Да, пришлось и в рыло, досталось и по дыхлам, схватили и под микитки!

– У нас под телегой на самой оси висела корзинка с овсом. Ядро пробило ее, прошло скрозь овес и засело в оси. Так и до сих пор сидит.

У второго костра балагур-рассказчик складно бает:

– Старый муж молодую жену имел, из дому отпускать в гости никуда не хотел. Когда же с нею вместе опочивал, то спальню свою накрепко запирал…

У третьего старый солдат не спеша поучал молодых:

– Первый год службы – это, как сказано, первая паша, первый подножный корм… Я вот, братцы мои, в девяти отражениях был. В первых двух делах, не хочу греха таить, хоть назад и не пятился, а больно струсил: не пришлось мне по скусу, как ядра жужжат да пули свистят. Но с третьей схватки попривык к этой музыке. И перетузил на свой пай чуть ли не десяток врагов!

А в сторонке, где чернеют телеги и шалаши маркитантов, слышится приглушенный говор:

– Что ты, окаянный, уронишь! – недовольно шепчет бабий голос.

– Толста, не расшибешься!

– Чего пристал, всамделе? – уже строже начинает тот же голос, но тотчас сбивается на прерывающийся хохоток: – Ой, пусти, сатана!

– Дуня, слышь-ка! Где же солдату и погреться…

– Я те погреюсь! Пшел ты к лешему! – опять становится суровым бабий голос, слышится звучный шлепок, и от маркитантской телеги отлетает в сторону какая-то фигура в шинели.

– Велика барыня – до нее и не дотронься! Сама не прочь, даром что мужняя жена, – недовольно изрекает фигура.

Но через секунду снова ласково усовещает издалека:

– Дуня, Дуняша! Подь сюда – хозяин требует!

– Я те такого хозяина дам, гладкий пес! – слышится в ответ.

И все эти лагерные звуки покрывают протяжные оклики часовых.

Тарутинский лагерь жил полнокровной, спокойной жизнью, словно не было войны, словно в двенадцати верстах не стоял авангард Мюрата.

Русская армия пополнялась, укреплялась, отдыхала.

Вильсон, Беннигсен и прочие недруги Кутузова не хотели видеть этого, но народ, солдаты понимали прозорливость старого фельдмаршала.

– Наш Михайло Ларивоныч держит Аполиёна в Москве, точно лютого зверя в западне! – с гордостью и некоторой похвальбой говорили они.

Глава десятая

Партизанское житье

В течение шестинедельного отдыха главной армии при Тарутине партизаны мои наводили страх и ужас неприятелю, отняв все способы продовольствия.

I

Вот когда Черепковский понял, что командовать, пожалуй, труднее, чем быть под командой.

В роте ему ни о чем не приходилось думать: за него думал ротный, капитан Чельцов. А случится тревога – загремит неусыпный барабан.

Здесь же и без барабана вечное беспокойство: выставь за деревней караулы да ночью сам проверь, не спят ли под кустиком дозорные. Патронов мало, ружей и того меньше – у кого голова об этом болит? У командира. А в бою класть голову что рядовому партизану, что командиру – одинаково.

Черепковский и Табаков осваивались с давно забытой деревенской жизнью, а мужики привыкали к новой, незнакомой роли партизан. Черепковский не думал обучать партизан строю. Он учил чистить ружье и всегда помнить о нем.

– Ружье чтоб всегда было справно. Придешь в избу, прежде всего ему место найди. Но не где-либо в темном углу, что сразу и не схватишь, коли вдруг понадобится, и не с бабьими ухватами да помелом, – повторял он то, чему двадцать лет назад учил его самого фельдфебель.

Черепковский прививал партизанам кое-какие солдатские заповеди:

– Кто вперед идет, тому одна пуля, а кто бежит назад, тому десять вослед! Храбрый терпит раны как мученик, трус – как наказанный преступник! – поучал Левон.

– Пострелять бы! – просила молодежь, не очень прислушиваясь к поучениям.

– Патронов мало. В армии и то говорится: береги патрон в бою, а сухарь в походе. А тут и подавно: разживемся немного, тогда и постреляем.

– Как ни учись стрелять, а француз скорее тебя подстрелит, – сказал староста. – Он с ружьем так, как ты с цепом!

– Ничего – схватимся в загрудки!

Табаков слушал наставления Черепковского партизанам и вполголоса говорил бабам, которые так и ждали от этого веселого солдата каких-либо шуточек-прибауточек:

– Левон не колпак: строгий командир! Он у меня ровно поп, а я как пономарь. Он проповеди читает, а мое дело только петь.

Неунывающий Табаков поддерживал настроение деревни: все крестьяне ходили мрачными – в Москву вошел враг.

– Эх, Москва, Москва, горбатая старушка! – вздыхали крестьяне.

– Эта весть, как крещенский мороз, оледенила нас!

– Ничего, братцы! – подбадривал Табаков. – И опрочь Москвы люди живут: вот на Волге, в Сибири, на Украине.

– И какой-то Аполиён? Али у него ноги в десять сажен, что он так быстро до нас добрался? Ведь его царство – за морем, за горами, за лесами?

– Нет, не за морем. К нему по сухому пути дойтить свободно – через Смоленск, наш Витебск, Минск и на Аршаву. Прямая дорога, – объяснял Черепковский.

– Сказывают, он сам-то с локоток, таконечкий, а пузо у него агромадное, словно целое корыто гороху съел.

– Да не ври, – строго перебил Черепковский. – Человек как и все. Мы вот с Табаковым его видали…