Почти замужняя женщина к середине ночи - Анатолий Тосс

Не въехал в замысел, впрочем, и Серега. Он еще больше ослабил галстук и одобрительно кивал головой, соглашаясь с Илюхиной гипотетической молекулярной моделью. Он даже хотел сказать что-то поясняющее по теме, но я его перебил, подумав при этом: «Нет, не чуткий он. Настороженность и чуткость – разные вещи. И я их поначалу, впопыхах, перепутал».

К тому же уж больно не хотелось Пусика расстраивать. Не хотелось ей намекать, что даже у надежности, у такого положительного человеческого качества, есть, как и повсюду, обратная сторона.

– Давайте выпьем, – предложил я примирительно. – За вас, ребята. – Я качнул рюмкой в сторону Сереги с Пусиком. – За науку, за молекулярную биологию, в конце концов. И за тех упорных парней, которые выведут эту запутавшуюся науку из сложного хромосомного тупика. А то иначе все мы тут перепутаемся с потомством почем зря.

И я разлил, но Илюха меня почему-то не поддержал.

– Не, – затряс он энергично головой. – Это неправильный тост. Я за биологию пить отказываюсь, если она такие подлости в мир привносит. Вы сами посудите, к чему вся эта неразбериха привести может, особенно если учесть нравы сегодняшней разболтанной молодежи. Ты, старикашка, забери назад свой тост, сделай вид, что не говорил. У тебя, знаешь ли, не всегда удачно с торжественными выступлениями получается. Пусть вот лучше Серега скажет.

А Серега все кивал и кивал, соглашаясь. А значит, пришлось пропускать его вперед на расстояние крепко прицеленного Илюхиного выстрела. Ну что мне было делать? Я-то хотел уберечь Серегу, а он сам все подставлялся и подставлялся.

Я развел руками, крепко держащими бокал с сушняком: мол, раз ты так хочешь, то скажи тост, Сергей. Ну, если тебе так сильно невтерпеж, конечно.

Он задумался кратенько, видимо, не хотелось ему без подготовки. Без подготовки ведь можно и носом в грязь, и лбом, и подбородком – лицом, одним словом. Потому он и выдержал паузу, собираясь с мыслями. И мысли, похоже, собрались, он откашлялся и произнес ровным, надежным голосом. С расстановкой.

– Ребята, – сказал он сдержанно, тщательно проговаривая слова и звуки, – давайте выпьем за знакомство. И давайте еще за то, чтобы сегодняшняя ночь осталась у нас в памяти, как самая неожиданная и самая нетривиальная. И чтобы она всех нас удивила.

«Почему „нетривиальная“? Что за слово такое неуклюжее?» – подумал я растерянно, но за разъяснениями обратиться не успел. Потому что меня обогнал, топоча и присвистывая на ходу, клейкий восторженный сгусток, выплеснувшийся из радостной БелоБородовой груди. Илюха, по всему было видно, просто очумел от счастья, он даже, отхлебывая из глубокого бокала, не переставал приговаривать:

– За нетривиальность, за нее, неожиданную. Пусть удивляет, мы готовы. – И он зорко оглядывался по сторонам, как бы выискивая, из какого конкретного угла сейчас эти нетривиальности с неожиданностями выпрыгнут, чтобы нас всех разом непременно тут же удивить.

В его энтузиазме внимательный наблюдатель мог бы заметить налет неискренности – ведь тост и в самом деле был не очень. Например, не понятно было про «неожиданное». Почему оно должно было произойти, и именно в эту ночь? Да и что за неожиданность такая? Парад планет? Приход Мессии? О чем вообще речь идет? Может, он чего знает, этот Серега, может, он информирован дополнительно, просто нам не говорит. Может, он и не биолог совсем?

Да вот к тому же слово «нетривиальность». От него так и несет надуманностью, не свойственной открытому Серегиному лицу. Ведь вычурное какое-то слово, тяжеловесное, его и в письменный текст вставлять – два раза подумаешь. И скорее всего не вставишь. А в тост-то уж и подавно ни к чему.

Я даже подумал, что зря он, Серега этот, под Илюху подстроиться попытался. Жалкая попытка получилась – натужная и никудышная. Как он не понимает, что БелоБородову – БелоБородово, а ему, Сереге, больше свое – Серегино, подходит. Что разные они по сути своей, и куда как лучше, если каждый из них в своем, природном останется. А то так эклектика ненатуральная какая-то получается. Суррогат, одним словом.

Оно, кстати, в обе стороны одинаково работает – Илюхе бы тоже Серегин стиль не подошел. Глазам его очумело живым, шальной улыбке, которая, казалось, готова оторваться и улететь подальше от остального лица, и попархать на расстоянии. Нет – не подошел бы! Но Илюха со всей очевидностью и не стремился туда, в стиль зарегистрированного Пусикинова обладателя. Чего ему там было делать?

И все же, несмотря на мои критические размышления, мы все выпили – почему не выпить? И только Пусик одиноко воздержался. Я догадывался почему: Пусику было обидно и горько. И, как оказалось, горечь свою она больше растягивать не хотела.

– Ладно, ребята, – сказала она, – не пора ли вам уходить.

В голосе ее не было вопроса, как не было ни сомнения, ни дрожи, ни возбуждения – так, будничная, бытовая констатация. И может быть, из-за этого будничного, скучного, без раздражения голоса в комнате разом возникла и нависла пауза и тугая напряженка.

Мы вообще-то самыми ранимыми никогда не были. С нами и прежде разное чего происходило, что оставляло порой на душе липкую сеть морщинок и неприятный осадок. Но к утру, как правило, осадок диффузировался, да и морщинки разглаживались. То есть я к тому, что поколебать нас было не просто. Но Пусик нас неожиданностью и прямотой своей все же поколебал.

Не вписывалось все это в правила игры и потому особенно обидно было: не мы игру придумали – она давно, испокон веков, вон Декамерона или Шеридана почитай. А раз не с нас это все началось, почему же на нас вот так с грубостью вымещать?

Даже Серега, кажись, за нас обиделся и хотел уже дело все замять, но мы ведь ребята хоть жизнью объезженные, но не сломленные ею. Иными словами, гордые мы ребята, и если нам на дверь бесстыже показывают, мы в нее с поднятой головой и выходим.

Я встал, а вернее, все мы встали одновременно, и все одновременно бросили прощальный взгляд на бутылку, так и оставленную на столе нераскупоренной. Но не забирать ведь. Мы ведь не жлобы какие, как некоторые, мы и с тем, что в портфеле осталось, как-нибудь проживем.

Вообще обиды бывают двух принципиальных видов. Я вот как вопрос понимаю: обижаться следует лишь тогда, когда тебя хотят обидеть. Обижаться надо только на преднамеренную обиду, на обиду задуманную и запланированную.

А когда обида случайная, когда то ли слово, то ли дело произошло не нарочно, когда не было в голове обидчика обидного плана, тогда, может, и не стоит обижаться. Слово, да и дело – они же порой дура, вот и пропусти их мимо. Мимо ушей и мыслей своих.

Но в Пусикиной грубости присутствовала преднамеренность, и ошарашила она нас – не ждали мы такого от Пусика. Потому и направились молча в коридор, так что даже ботинки наши, оставленные там на постой, удивились поспешности. Мол, чего это вы так быстро, мол, мы и не ожидали вас еще.

Пусик, впрочем, вместе с нами в коридор вышла. Может быть, ей стало неудобно от своей запальчивости, и она захотела грубость свою как-то сгладить и замять.

– Я их до лифта провожу! – крикнула она в комнату Сереге.

И Серега согласился и откликнулся оттуда примирительно, что, мол, конечно, проводи. Гости-то, кстати, неожиданно вполне приличными мужиками оказались.

Так мы и вышли на лестничную площадку, и Пусик с нами. Но и напряженка тоже не дура, небось, за нами резво так в открытую дверь прошмыгнула и тут же распласталась тонким вязким слоем по затоптанной, плохо вымытой поверхности. Потому и стояли мы, и молчали, ощущая ее сковывающее присутствие, поджидая ползущего откуда-то снизу лифта.

Но вот лифт подошел, и хлопнул пустынной выемкой шахты, и растворил свои тусклые двери, пропуская нас внутрь, и Пусик вошла тоже. А я подумал еще, что, видимо, неудобно ей все же перед нами, вот поэтому она и решила с нами вниз прокатиться. А напряженка засомневалась, промедлила, не успела заскочить, и мы покатились вертикально вниз, оставив ее холоду лестничной площадки. Пусть замерзает там без согревающей человеческой души.

И снова вздохнули мы свободно, выйдя из лифта на первом этаже, а потом из подъезда на продрог весеннего, уже совсем ночного города. И было тихо во дворе, и теперь почему-то сам двор показался нам уютным и милым. Хотя не было в нем ни стен с обоями, ни стола со скатертью в цветочек, ни еще недавно желанных тараканов.

Глава 12

Пятнадцать минут до кульминации

Так бывает, сидишь иногда где-нибудь и думаешь: как же хорошо все же – и люди вокруг приятные, и комната приятно прокурена и пропита. Не так чтобы до помутнения легких прокурена и не до воспаления печени пропита, а наоборот – приятно и пропита, и прокурена. И разговор вроде бы клеится, и девушки рядом возбужденными щечками пунцовеют, и чего не остаться? Ну если не остаться, то не задержаться-то отчего?

Но нет, что-то тянет, и выходишь на улицу, в ночь, в воздух этот, в огни города, в городе же и отраженные. А небо и звезды, и прочая ночная атрибутика – все это как-то вдруг пронзит свежестью и началом, в котором продолжение неизвестно, и его еще надо прожить, продолжение это. И вдруг как-то независимо свободно и шально делается на душе, и из души по всему телу, по всем его членам чувство легкое растекается.