Почти замужняя женщина к середине ночи - Анатолий Тосс

– Позволь мне предположить, – деликатно, давясь собственным смехом, заметил Илюха, – что сегодня ты трахаться скорее всего не захочешь. И как результат – не будешь.

– Кто знает? Кто знает? – развел я за Инфанта руками.

И действительно, как показали дальнейшие события ночи, заранее предположить, будет ли Инфант трахаться или не будет, – на тот момент было практически невозможно.

Мы снова помолчали, снова покрутили головами, осматривая колышущийся людской песенный организм. Кто-то, кого мы знали, подходил и здоровался, кто-то заговаривал, кто-то просто обменивался взглядом, но выходило так, что ко всему происходящему мы становились все более и более непричастны. А значит, пора было отваливать.

– Пора отваливать, – сказал Илюха. – Поздно чего-то.

И мы все с тоской посмотрели на заскорузлый наш портфель, который хоть и полегчал существенно, но до конца совсем еще не опустел.

Все ведь знают, как это тоскливо – отваливать, когда еще ничего не закончено, когда еще не отцвело, когда полно сил и когда знаешь, что портфель совсем не пуст. К тому же и не так уже поздно.

Ведь кажется, что уйдешь и что-то пропустишь, что-то не случится, что-то пройдет мимо. И вот проснешься утром, и будет грустно от неслучившегося, и надо будет все создавать заново – и вечер, и настроение, и беспечность. А зачем создавать, когда все это уже есть прямо сейчас? Когда уже все создано. И как обидно, вот так, самому, все это упустить, своими руками порушить.

Мы шли уже по Покровке, и каждый из нас перебирал вслух и про себя: ну куда, куда бы сейчас заклубиться? Ну неужели в этом городе, в этом большом, бесконечном городе нету места, нету кухни, нету огонька в ночи, где бы нам оказались рады? Ну не нам, так нашему портфелю?

Мы так и перебирали поочередно, но то ли ехать было далеко, то ли сомнение гложило – примут ли, то ли самим как-то не хотелось. Метро уже светило неяркой буквой «М», мы даже уже замедлили шаг, чтобы выиграть время, чтобы обмануть его, подлое, и упрятать в тугой холщовый мешок, и закрутить конец узлом. Пусть потрепыхается там чуток.

И тут вдруг Илюха произнес одновременно неожиданное и спасительное: «Пусик».

– Пусик, конечно же, Пусик, – с облегчением подтвердил я.

Тут я должен напомнить, что Инфант не всегда членораздельничал на подобие какого-нибудь таитянского шамана, заговаривающего падеж мелкого рогатого скота. Хоть и редкой порой, но отростки мыслей все же кустисто выбивались наружу, на поверхность, так сказать, к свету. Такое, например, случалось, когда он пытался упорно от чего-то отказаться. Упорно, а иногда и буйно.

Вот и сейчас, заслышав про Пусика, он набычился всей свой грудью и отчаянно запротестовал. Но кто его спрашивал? Решение было принято, и мы свернули с освещенной магистрали куда-то в зигзагный переулок.

Инфант же продолжал по дороге бесперебойно бормотать, что, мол, у Пусика обычно скучно бывает и нехватка продуктов и что вообще дело уже к ночи движется. А когда понял, что увещевания не действуют, сменил тактику, перейдя на шантаж и угрозы, и все повторял, устрашающе потряхивая волосатой своей башкой:

– Я к тебе, БелоБородов, завтра стадо приволоку, – говорил он, не уточняя, впрочем, стадо конкретно кого.

Илюха угрозы, видимо, от частоты ее повторения стал опасаться и попытался сгладить, применив к Инфанту уговоры и даже ласку.

– Мы ж не к тебе, а к Пусику, – объяснил он толково. И, всматриваясь внимательно в Инфанта, добавил: – Ты ж не Пусик. К тому же мы и не стадо совсем, – прибавил он обидчиво. – Нас всего трое, да и то с учетом тебя самого.

А потом он оборачивался ко мне за подтверждением, и я подтверждал:

– Какое же мы стадо? От нас вообще никакого вреда. У нас и копыт нет, и не вытопчем мы ничего.

Хотя вообще-то я мог ничего не говорить, я тащил портфель, который хоть и значительно полегчал, но все равно был кургузый и закостеневший.

Знаете, есть люди жесткие, которые как гнут свою линию, так и гнут. А есть – которые с душой. Вот и старикан БелоБородов оказался с душой, и он тут же Инфанта пожалел, хотя никто и не просил.

– Инфантик, – сказал он, замиряясь. – Инфантик, мы ж не злодеи какие. Мы Пусика обижать не будем, мы только выпьем немного винца, ну, если она нас чайком угостит, то и чайку. И все, и больше ничего, и уйдем. Нам ведь теплоты хочется, и домашнего уюта, и обоев на стене, и тараканов на кухне. Они ведь как раз уют и создают.

Голос его был пропитан искренностью, он даже обнял доверительно Инфанта за плечи. И так они и пилили по темному весеннему переулку, освещенному только желтеющими окнами безразличных полинявших домов, дразнящими окнами чужой, недоступной нам жизни, недоступного, но такого желанного уюта. Так они и шли, как вообще-то в современном мире мужикам ходить не полагается, потому как подумают про них какую-нибудь напраслину.

Но тогда современный мир уже в основном посапывал, предвидя завтрашнее субботнее утро. И нас, спешащих к теплу, он тогда не отвлекал.

– Тараканы уюта не создают, – пробовал пререкаться Инфант. Но он уже тоже заметно размяк от искреннего дружеского участия.

– Создают, создают, – беззлобно настаивал Илюха и, требуя подтверждения, снова обращался ко мне: – Розик, создают тараканы уют?

«Смотря где ползают», – хотел было ответить я, но промолчал. Обидно мне было: почему это я должен всю дорогу портфель этот переть? Ты у меня портфельчик перехвати, я тогда про тараканов абстрактно порассуждаю.

Глава 11

Сорок пять минут до кульминации

Пусика мы нашли, мы бывали там и прежде, хотя Инфант и пытался сбить нас с дороги. Но мы ж не какие-то наивные польские средневековые шляхтичи, чтоб доверяться кому попало. Так что на Инфанта мы, как на путеводителя и географа, не реагировали и квартиру Пусикину все же нашли. Она, квартира, даже со стороны лифта пахла Пусиком.

Вы думаете, какой у Пусика, и у квартиры его, и у двери, в эту квартиру ведущую, запах? Приятный запах, запах домашней утвари, чистой постели и покоя. И мы позвонили, и Пусик открыла нам дверь.

Прав был Илюха, говоря об уюте, – она была в байковом халатике, наброшенном поверх чего-то, кто знает, может, и ничего. В поблекшем таком застиранном халатике, от которого сразу так и веет желанным теплом московских квартир и их обитательниц. А именно за этим ведь, если верить Б.Бородову, мы сюда и завалились. Еще на ней были толстые шерстяные носочки прямо на голые ноги и тапочки без пятки, удобные такие тапочки, истоптанные и зачуханные, как и халатик. Оттого и удобные.

Мы все, конечно, давно знаем, что старенькое и замызганное, оно как раз и создает удобство телу и духу. Потому как притертое оно и под тело, и под дух, подстроенное месяцами и годами привычки, и оттого не жмет и не натирает.

А вот новое, каким бы красивым да нарядным оно ни казалось, все равно поначалу чужеродно, как новая партнерша, согласившаяся на интим. Она, может, и красивая, и волнует новизной, но ведь не знаешь, что с ней да как, где будет удобно, а где пока нет. А где еще чего обнаружится.

– Пусик, – заметил я, так как она замерла в дверях, – мы к тебе. – И показал взглядом на упитанный портфель.

Инфант трусливо жался позади. Вид у него был виноватый, демонстративно, нарочито виноватый. Чтобы Пусик по его опущенным глазам и тяжелым вздохам сразу догадалась, что не его, Инфантова, это инициатива. Что изнасильничали его и заставили без желания.

Наконец-то она улыбнулась и отстранилась от дверного прохода.

– Ну проходите, – сказала она спокойно и гостеприимно, как только и мог сказать Пусик. Как будто она нас ожидала давно.

И мы прошли сначала в коридор, где разулись, и потом откуда в носках заскользили по паркету в комнату. Комната, однако, оказалась не пустая, что мгновенно бросалось в глаза.

У стола сидел человек в мужском костюме и в рубашке, типа сорочка, и даже в галстуке, вида если не официального, то, во всяком случае, праздничного. И это сочетание – самого человека, костюма на нем, праздничного вида – все это заставило меня, да и всех нас неприятно удивиться.

Я вообще больше не буду говорить «я», я буду говорить «мы». Потому что разобщенность наша сразу отступила, как только мы застукали субъекта однозначной мужской наружности в одинокой и оттого еще более интимной квартирке Пусика.

Так, наверное, почувствовало бы себя разнесенное несходствами и передрягами человечество, если бы обнаружило в комнате своего законного Пусика вольготно расположившегося инопланетянина в галстуке и в сорочке. Уверен, тотчас бы сплотилось все многорасовое и многоплеменное человечество, позабыв старые обиды и пустые разногласия.

Тем не менее мы не могли показать своего мгновенно возникшего недружелюбия. И потому по очереди подошли и представились, и пожали привставшему субъекту руку.

– Белобородов, – сказал Б.Бородов.

– Сергей, – в свою очередь представился незнакомец.