Рассказы разных лет (сборник) - Иван Тропов

— И что же это ты делаешь?

Шут вздрогнул, папка с бумагами выскользнула из его рук и шлепнулась на пол. Он вскинул испуганный взгляд на Князя. Склонив голову к плечу, Князь рассматривал его. В рассветном свете подбородок Князя был бледным, как у закоченевшего трупа.

— Ищешь вдохновения в чужих бумагах, бездарь?

— Проникаюсь патриотизмом. Милорд.

Шут напрягся, с вызовом глядя на Князя.

Князь усмехнулся.

— Шуты в Дойченхейме больше, чем шуты?

— Милорд считает, что это плохо? Милорд считает, что императору это не понравится?

— Милорд считает, что это замечательно. Милорд считает, что императору и его гвардии нужны преданные помощники без черных камзолов. На всех бархата и серебряной нити не напасешься, — рассмеялся Князь.

Шут поджал губы.

— Значит, вообразил себя героем? — спросил Князь. — Борцом со злом? Решил узнать, за что черные гвардейцы изводят благородную кровь? Ну-ну… Князь зевнул и уставился в окошко.

Лес уже кончился, проносились кое-как распаханные поля, покосившиеся ветхие домики. До Мосгарда было совсем близко.

Шут посмотрел на папку в своих руках. Князь явно не спешил ее забирать… Князю все равно. А значит, бояться уже поздно.

— Ну хорошо, — буркнул шут. — Допустим, граф Дойченхеймский слишком много тратил на себя, недоплачивал налоги… Но это! — шут ткнул в окошко. — Разве это лучше для империи? Барон выжимает все до последнего гроша, но что от этого толку, если он уже разорил своих людей так, что и выжимать-то нечего?!

Князь зевнул и закрыл глаза, предоставив шуту яростно сверкать глазами.

Когда Князь Любви миновал крепостные ворота Мосгарда, стоял полдень. В свете дня город был ужасен. Покосившиеся домишки, обшарпанные дома, щербатая мостовая, на которой даже тяжелую карету Князя затрясло, как утлое корытце в шторм. Даже прибитые к каждому дому щиты с изречениями великого и мудрейшего Иоанна Стальной Руки покрыл налет грязи, а от позолоченных букв остались лишь пустые канавки…

На этот раз первым из кареты выскочил шут — как ошпаренная крыса из-под плиты. Закрутился, глядя на пустеющую площадь, на лейтенанта черных гвардейцев, пинками разгоняющего застывших, как солевые столбы, стражников…

Стиснул зубы и поплелся за Князем Любви и его дьявольскими суками Лаской и Нежностью.

Барон, его костлявая жена и три худых и сутулых дочери сидели за обеденным столом, окруженные гвардейцами в черном.

Тощий, как смерть, барон, с длинной и тонкой козлиной бородкой, гордо посмотрел на Князя, потом на грубо сколоченный стол перед собой. В глиняных мисках, больше подошедших бы простолюдину, был серый хлеб, молоко, несколько яиц… А в центре стола — тощая, будто подохшая от голода, а не от топора мясника, индейка. Все. Больше ничего, если не считать простых тарелок и вилок — даже не серебряных, простых железных.

— Разделите нашу простую трапезу, Князь, — не поднимая глаз от стола, сказал барон. — Стол небогат, но вы знаете, что мы отдаем все нашей империи. Зло на северной границе должно быть остановлено любой ценой. Мы любим империю, мы живем ради нашего императора, мы молимся за нашу армию, и потому во всем ограничиваем себя. Разделите же нашу простую трапезу, Князь.

— Ты предал идеалы любви, доброты, блага империи и могущества Иоанна Стальной Руки, — сказал Князь. — Зло поселилось в твоем сердце. Ты будешь предан смерти. Ты, твоя жена и все дети твои.

Барон побледнел. Его глаза остановились на тощей индейке, остекленели. Словно барон отказывался поверить услышанному. Потом медленно перевел взгляд на Князя.

— Я служил императору, не жалея сил… Любви, доброте и империи… едва слышно выдохнул он. — Я…

— Ты служил не императору и любви, ты служил своей глупости и скупости, — брезгливо поморщился Князь и пошел прочь.

За его спиной Ласка и Нежность вершили суд.

В коридоре он остановился. Подождал, пока стихнет шум в зале, пока сзади простучали шаги и тихий голос вкрадчиво осведомился:

— Какие будут указания, милорд?

— Назначьте временного управляющего, пошлите гонца и разберитесь с запасами еды, Шмальке. И отправляемся дальше.

— Но люди устали, милорд…

— Вы что-то сказали, Шмальке?

— Люди устали, милорд…

Из залы, облизываясь и утирая лапами носы, вышли собаки. Беззвучно сели за спиной Князя справа и слева, словно и не собаки, а его собственные тени от двух факелов.

Князь пошел вниз, к карете.

Выйдя на улицу, остановился. Что-то было не так. Он обернулся — да, не так. Собак снова не было.

Он чувствовал их за спиной, пока спускался на первый этаж. Чувствовал, пока спускался по ступеням крыльца — и вдруг они пропали. Как вчера ночью… Собаки никогда не уходили без его разрешения. До вчерашнего дня.

Нет, уходили. Тогда, в Ларгенхейме, когда сын мэра решил устроить покушение… Но тогда Князь знал об этом, в бумагах имперского Департамента Любви было все о готовящемся покушении.

Здесь же никакого заговора не было. Не могло быть.

Но и просто так убежать собаки не могли. Они всегда рядом, они всегда верны ему, они готовы драться за него с кем угодно…

Значит, где-то рядом, где-то совсем рядом, есть что-то, о чем не знает ни он, ни Департамент Любви…

— Ты добр, Князь Любви, — вышел из тени шут. Его лицо пошло пятнами, а уголок губ дрожал. — Ты забрал жизни жены барона и трех девушек, ни в чем не повинных молодых девушек. Доволен ли ты? Хорошо ли тебе после этого?

— Умерь свой поганый язык… шут.

Из-за кареты бесшумно выбежали собаки. Князь опустил левую руку, потянувшуюся было к правой, чтобы накрыть ее — или то, что было на пальцах правой руки под перчаткой… Присмотрелся к собакам. Ласка и Нежность были не в себе. Они снова чего-то искали, и опять не нашли.

Шут заговорил лишь через пару часов. Карета неслась прочь от Мосгарда, к следующей провинции.

— Значит, пощады не будет никому? Ни баронам, ни их женам, ни даже детям, которые еще не успели нагрешить? Совсем никому? Милорд.

— Если пощадить одного ребенка сейчас, через десять лет придется убить десять тысяч бунтовщиков, решивших вернуть власть уцелевшему бастарду, возомнившему себя истинным правителем… Это так сложно понять? Шут. Лучше расскажи мне что-нибудь веселое.

Шут сжал губы. Зло ухмыльнулся.

— Как пожелаете, милорд, — сказал шут. — Не так уж давно, и вовсе не на краю земли, было царство. Когда-то там правил добрый царь, и подданные всех его земель боролись со злом. Добрые молодцы не жалели своей крови, их отцы и матери не жалели своего пота, красавицы не жалели своих прелестей, неустанно рожая царю новых подданных — они делали все, лишь бы царю хватило сил бороться с армадами зла, обрушившимися на страну. Даже правители провинций отдавали все, что у них было — и свою власть, и свою жизнь, и даже своих любимых и детей. Мудрый царь верно разумел, что век правителя должен быть краток. Если правитель слишком мягок, со временем он станет еще мягче, и армия недополучит налогов. Если правитель слишком суров, со временем он окончательно разорит своих людей, и скоро армия совсем перестанет получать провиант и людей. Первое плохо, второе еще хуже. И все в империи исправно уплачивали свою долю за борьбу со злом… А как же сам царь? Какова его плата? Он заплатил тем, что, сам не ведая того, превратился в верного слугу зла. Ни один ставленник тьмы не смог бы так мучить его народ, как мучил народ сам царь, изо всех сил стараясь не допустить зло на свои земли.