Автобиография - Бранислав Нушич

Однажды после уроков я встретил Персу возле школы, и мы вместе пошли домой. Я отдал ей пряник, который покупал каждую пятницу (на это шли деньги, заработанные мною в четверг после полудня на сдаче; их хватало только на то, чтобы раз в неделю выразить ей свою симпатию и внимание с помощью пряника), и серьезно спросил:

— Как ты думаешь, Перса, отдаст тебя отец, если я к тебе посватаюсь?

Она покраснела, потупила глаза и в волнении разорвала передник на три части.

— Нет, — ответила она еле слышно.

— А почему? — спросил я взволнованно, и слезы брызнули у меня из глаз.

— А потому, что ты у него плохой ученик!

Я поклялся учить арифметику днем и ночью и обязательно исправить оценку. И я учил; но разве мог я решить задачу, над которой уже бьются многие поколения людей? Разве я мог примирить любовь с арифметикой? И когда мне пришлось выбирать между любовью и арифметикой, я выбрал то, что было легче, то есть любовь. И уже на следующем уроке арифметики вместо двойки, которую я имел до сих пор, получил единицу.

В следующий четверг мне не удалось ничего заработать. Поэтому в пятницу утром я залез в платяной шкаф, срезал с отцовского зимнего пальто двадцать пуговиц и продал их в школе за десять пара. Вырученных денег хватило как раз на то, чтобы купить пряник. В полдень я встретил Персу возле школы и, провожая ее, признался, что мое положение стало еще хуже, так как по арифметике я получил единицу.

— В таком случае, — сказала с горечью Перса, — я никогда не буду твоей.

— Но ты должна быть моей, если не на этом, то на том свете! — воскликнул я, вспомнив слова, которые я слышал несколько дней назад в театре.

— Как же это может быть? — удивилась Перса.

— Давай отравимся вместе.

— А чем мы отравимся?

— А вот чем, — продолжал я все решительнее. — Выпьем яд.

— Хорошо, — ответила она также решительно, — я согласна. А когда?

— Завтра, после полудня.

— Завтра я не могу, у нас завтра уроки.

— Верно, — вспомнил и я. — Завтра я тоже не могу: если я не приду в школу, мне запишут прогул, а у меня их и так уже двадцать четыре. Могут из школы исключить. Давай, если хочешь, в четверг. В четверг после полудня ни у тебя, ни у меня нет уроков.

Она согласилась, и мы договорились, что к четвергу я приготовлю все необходимое для отравления.

В четверг после полудня я украл на кухне коробку серных спичек и поспешил на место свидания, с которого мы вместе с Персой должны были отбыть на тот свет.

Мы встретились на нашем огороде, сели на траву, и из душ наших вырвался глубокий вздох боли и печали. Я достал из кармана коробку со спичками.

— Что же мы будем делать? — спросила Перса.

— Будем есть спички.

— Как это есть спички?

— А вот как, — сказал я и, отломив и отбросив головку в сторону, сунул остальное в рот.

— А что ты бросил?

— Это противно.

Она решилась и протянула руку за спичкой. Я отломил головку и отдал ей спичку. Она взяла ее и храбро начала жевать. Когда она съела три спички, на глазах у нее показались слезы.

— Я больше не могу. Никогда в жизни я не ела спичек. Не могу больше.

— Да ты и так уже, наверное, отравилась.

— Наверное, — захныкала Перса, — я чувствую, как у меня в горле что-то дерет.

— Вот видишь, значит ты уже отравилась!

Я же упорно продолжал и съел девять спичек. Но вот, наконец, и я потерял аппетит и почувствовал, как у меня в горле что-то дерет.

— Кончено! И я отравился! — сказал я торжественно, как и полагалось в такой момент. И тут наступила гробовая тишина, во время которой я никак не мог сосчитать, сколько будет четырежды семь, а Перса тоже о чем-то думала, пытаясь вытащить кусок спички, застрявший у нее между зубов. Наконец она нарушила торжественную тишину и спросила:

— А что же теперь?

Этот вопрос вселил в мою душу страшное смущение, ибо после того как мы совершили обряд отравления, я действительно не знал, что бы можно было еще предпринять. Наконец меня осенило.

— Знаешь что, раз уж мы с тобой отравленные, давай перекрестимся.

Она перекрестилась, а затем то же самое сделал и я.

— А теперь, — продолжал я, — пусть каждый идет к себе домой и умирает. Стыдно будет, если мы умрем здесь, в огороде. Мы с тобой из хороших семей, и нам не к лицу умирать под забором.

— Хорошо, — сказала она.

И мы расстались.

Все дело между тем кончилось так: Перса пришла домой и попросила, чтобы мать приготовила ей постель, а она ляжет умирать. При этом она сказала, что отравилась палками от спичек. А мать, не принимая во внимание ни ее положение, ни ее чувства, закричала:

— Ну, раз ты могла есть палки в огороде, так поешь их и дома.

Затем, задрав ей юбку, она начала выбивать с противоположной стороны все то, что так глубоко засело Персе в голову.

После такой порки Перса меня возненавидела. Тем и закончилась моя первая любовь.

Первые и последние стихи

За свою жизнь я написал всего два стихотворения, но мне так за них досталось, что я поклялся никогда больше не читать никаких стихов, уже не говоря о том, чтобы их писать. Сколько раз находило на меня вдохновение, душа сгорала в творческом огне, воображение рисовало чудные сюжеты, но я героическим усилием воли сдерживал себя.

Может ли быть более возвышенный повод для вдохновения, чем женщина с мечтательными, ласково улыбающимися глазами, протягивающая вам свой альбом, на роскошном переплете которого золотыми буквами начертано «Poesie» и который на самом деле представляет собой роскошную коллекцию людских глупостей. О, эти альбомы, наполненные бесчисленным количеством добрых пожеланий и нравоучительных стихов, в которых «ах» чередуются с «ох» и то и дело ласкают слух мелодичные рифмы «моим-твоим», «кровь-любовь», «губки алы, как кораллы».

Сколько раз, бывало, уже обмакнешь перо в чернильницу и отложишь его.

— Ну, напишите, прошу вас, напишите хоть одну строчку… — шепчут вам «алые кораллы».

Снова обмакиваешь перо в чернильницу и снова осторожно закрываешь альбом.

— Умоляю вас, — еле слышно просит она.

— Простите меня, но я на диете, — оправдываюсь я.

И действительно, эта была своего рода диета, которую я выдерживал стоически. Я не обращался к врачу, не показывал ему язык и не жаловался на несварение желудка, так как я заранее знал, что он обязательно запретил бы мне читать произведения наших поэтов. Я придерживался совсем другой диеты — не писал стихов, что благотворно действовало и на меня, и на моих читателей.

За свою жизнь я написал всего два стихотворения, но они принесли мне так много мучений, что я был вынужден принять меры, чтобы восстановить силы и окрепнуть. Мое первое стихотворение оскорбило женщину, а последнее оскорбило короля. Если же принять во внимание, что женщины и короли — это самые чувствительные и самые мстительные создания, то легко можно представить себе, какое вознаграждение я получил за свои сочинения. Один мой приятель за свою жизнь тоже написал только два стихотворения. Но на жизненном поприще он добился гораздо большего успеха, и все потому, что в первом он поздравил с днем рождения свою семидесятилетнюю очень богатую тетку, пожелав ей «многие лета», а во втором поздравил одного министра с назначением на этот пост, причем закончил его следующим образом:

Такие честные сыны отечеству всегда нужны.

После этого ему, конечно, до сего дня незачем было соблюдать поэтическую диету, он успешно продолжает заниматься сочинением эпитафий для надгробных памятников и по большим праздникам — лозунгов.

Первое свое стихотворение я написал очень рано, когда второй год сидел в первом классе гимназии.

Я не знаю, как нашло на меня поэтическое вдохновение. Одни считают, что желание писать стихи приходит к человеку так же, как и желание избавиться от зуда. Однако в случае со мной это было совсем не так. Я почувствовал зуд уже после того, как написал первое стихотворение и воочию узрел его последствия. Другие говорят, что поэтическое вдохновение — это разновидность насморка, который очень быстро передается от человека к человеку. Может быть, это и так, но если при обычном насморке, почувствовав потребность освободить нос, достаешь платок и собственноручно делаешь это, то при поэтическом насморке лишь только исторгнешь их себя плохое стихотворение, как критики так утирают тебе нос, что никогда больше и в голову не придет заболеть подобным насморком.

Говорят также, что молодой поэт начинает чувствовать в себе какое-то вдохновение, как женщина на четвертом месяце беременности, и в дальнейшем у него все протекает так же, как у роженицы. Беременный молодой человек начинает чувствовать недомогание, толчки в животе, боли и, наконец, ложится в постель и разрешается от бремени.