Дальше ваш билет недействителен - Ромен Гари

— Снимай, говорят тебе…

На его лице появились признаки циничного понимания…

— Нет, старина. Ошибаешься. Глубоко ошибаешься. Это совсем не то, что ты думаешь. Не пытайся понять. Я тебе плачу, чтобы ты слушался. Ну, давай снимай эту мерзость и надевай свою кожу…

Он переоделся, не спуская с меня глаз. Кожа ему шла донельзя. Она подчеркивала все, что было брутального в его облике.

Он стоял предо мной, расставив ноги, подбоченясь, куртка распахнута на белой майке…

Я сел на кровать и стал на него смотреть. Я пополнял свои запасы.

Я оставил ему тысячу франков.

Он быстро приручался. Я хотел быть в этом совершенно уверенным и прекратил посылать ему деньги.

Прошло несколько дней, и я уже начал говорить себе, что ошибся и что он не способен на такую гордыню.

Лора ужинала с бразильскими друзьями, оказавшимися тут проездом, и собиралась прийти ко мне около полуночи. Было начало первого, когда в дверь позвонили.

Руис стоял неподвижно, держа руки в карманах своей кожанки: в его теле и взгляде была беспокойная и в то же время решительная сосредоточенность. Я подумал было, что он инстинктивно понял, чего я от него ждал, с каким тайным жаром надеялся избавиться от самого себя. Что в ожесточении, с каким я преследовал его и провоцировал, была мечта об избавлении, надежда, что Руис положит конец моим потерям, разом освободив от последних исторических пережитков, я уверен в этом теперь, когда пишу эти последние страницы с сознанием, что попался в западню именно из-за избытка памяти…

Но Руис не был ни достаточно цивилизован, ни достаточно дик, чтобы понять. Он был не из моего конца света. Он пришел не из братских побуждений. Он всего лишь явился за своей платой. Я был для него непостижим, но он рассчитывал на это непостижимое, чтобы по-прежнему тянуть деньги.

Я оставил его и прошел в гостиную; Лора могла вернуться с минуты на минуту, и не знаю, боялся я или надеялся, что она окажется здесь…

Я чувствовал присутствие Руиса за своей спиной, он стоял совсем рядом, пока я брал деньги в бумажнике. Я оценил его полное молчание, это инстинктивное принимание того, что должно было в наших отношениях оставаться непроговоренным. Кроме напряженного взгляда, лицо его воздерживалось от любого выражения, потому что он наверняка чувствовал себя здесь на чужой территории и не хотел в этом признаться. Было что-то наивное в уверенности, с которой он взял деньги, как будто они действительно ему причитались.

— Gracias, señor[17].

Он дошел до двери и бросил на меня еще один взгляд.

— Adios, señor[18].

Он явно успокоился. Непостижимое по-прежнему благоволило к нему. Я не вернул ему паспорт, но его, видимо, это не заботило. Он был уверен, что мы скоро увидимся.

Лора вернулась всего через несколько минут после его ухода. Оживленная, смеющаяся, она бросилась целовать меня в каком-то радостном порыве. У меня не осталось сил даже на улыбку. Я был слишком близок к истине. Я знал, что зашел уже очень далеко и почти достиг цели. Она отстранилась немного, чтобы получше рассмотреть меня, руки ее лежали на моих плечах, но вдруг лицо ее омрачилось.

— Что случилось? Ты совсем бледный…

— Ждал тебя.

Той ночью я мечтал, чтобы Руис вернулся и одним ударом шпаги положил конец моему будущему.

Он не пришел. Он уклонялся и отказывался мне служить. Вместо того чтобы признаться себе, что фантазий мне больше недостаточно и что я умышленно манипулирую своей психикой, желая всех нас троих толкнуть к реальности, я попробовал ограничиться ценой нервных издержек, на которые у меня уже не было средств.

Последовало несколько довольно мучительных дней. Лора избегала физической близости. При одном намеке на ласку в ее взгляде появлялось выражение пугливой мольбы: она не хотела подставлять меня новой неудаче. Она удерживала мою руку, нежно сжимала ее, но оставалась безответной. Когда мы ложились, она начинала обходиться со мной со своего рода целомудрием и робостью, будто обнаружила во мне монашеское призвание…

В конце концов как-то вечером я оказался храбро бессилен. Одна моя рука скользила по ее телу, тогда как другая украдкой отправилась на поиски меня самого, проверить, произошло ли это. Мои губы и дыхание блуждали по ее грудям, пока правая рука рьяно трудилась, чтобы придать мне некоторую состоятельность. Я смог таким образом добиться определенной величины, и тотчас же, едва мне показалось, что желанное уже в области возможного и что в любом случае стоит рискнуть, пустившись в авантюру, поскольку маловероятно, чтобы мне удалось достичь большего размера, я стал рваться в бой, предварительно поместив под ее бедра подушку, чтобы создать более благоприятный угол для моей недостаточной твердости, то есть скорее снизу вверх, нежели сверху вниз, что всегда рискованно, так как можно оскользнуться и выпасть наружу из-за нехватки плотности и объема при внедрении, а сам тем временем весь сосредоточился на состоянии моей мужественности, ибо, стоило ей незначительно снизиться, меня вытолкнуло бы вон. С другой стороны, поскольку недостаток твердости граничил со сгибанием, мне любой ценой требовалось удержать достигнутое, а если возможно, то и развить его, чтобы обезопасить себя со всех сторон и даже, быть может, создать некоторый запас прочности, воздействие которого на психику уже само по себе важный фактор успеха, благодаря чувству обеспеченности и уверенности, которое оно внушает. Неистовство, с каким я ринулся вперед, словно в мои лучшие дни, имело всего одну цель: отвердение. Вместе с тем, сознавая свою тревогу и то, чем она грозила моему предприятию, я все меньше и меньше ощущал контакт и все больше угрожающую вялость, тогда как Лорина пассивность превращалась в инертность из опасения вытолкнуть меня неловким движением, так что, сохраняя видимость своего присутствия в ней, я должен был подсунуть под нее свою правую руку, меж бедер, и крепко подпереть основу моей мужественности вилкой из пальцев, удерживая себя на месте и не давая опасть. В отчаянии, стиснув зубы, я призывал Руиса на подмогу; раньше я не хотел его звать, чтобы доказать себе, что еще могу обойтись без него. Но было слишком поздно, моя усталость уже не оставляла места воображению.

Лора не отзывалась, держа одну свою руку на моем плече, а другую на затылке, и, лишь когда я был побежден окончательно, оказавшись ни с чем снаружи, она прижала меня к себе изо всех сил, но лишь потому, что знала…

— Завтра пойдем играть в крокет, — сказал я ей.

Она подняла на меня растерянный взгляд, и я почувствовал наконец, что момент настал и что понадобится лишь много любви и чуточку храбрости.

На следующий день я ушел от нее очень рано и пустился бродить по набережным, чтобы успокоить свое нетерпение. В девять часов сел в такси и велел отвезти себя в Сите Мальзерб. Там никого не было, и мне пришлось ждать за стойкой какого-то бистро на углу улицы Фрошо. Около четверти одиннадцатого я увидел, как сначала пришла Лили, затем две девушки. Я дал им десять минут и поднялся.

Она открыла мне сама. Еще без пуделька, прижатого к груди. Утром не так нуждаются в привязанности. Она не поздоровалась со мной, не открыла полностью дверь, не пригласила войти.

— Ты мне нужна, Лили Марлен.

У нее был взгляд, как из небьющегося стекла.

— Знаю.

Я вскинул голову:

— Откуда?

— На картах выпало, вчера вечером. Червонный король та. валет пик… И дама треф посредине.

— И что это значит?

— Что старая бандерша всегда кому-то нужна.

— Ты несправедлива.

— К Лили Марлен никогда не приходят просто по дружбе.

Я почувствовал, как что-то шевелится у моих ног. Она наклонилась, подняла пуделька и стала его гладить. Строго смотрела на меня.

— Ты единственный мужчина, которого я когда-либо уважала, — сказала она. — Но ты плохо постарел. Остался молодым. Мужчины всегда плохо стареют, когда остаются молодыми… Я не могу принять тебя здесь.

— Это важно…

— Не здесь. Буду ждать тебя дома, через два часа. Тем временем позвоню, чтобы меня подменили. Вот адрес.

Она написала.

— Не надо, чтобы тебя здесь видели. Одного раза достаточно.

Я взял такси. Подождал два часа в кафе, чувствуя себя, словно во времена подполья. Я хочу сказать этим, что не испытывал никакого колебания, никакого сомнения, все было решено и ясно: я знал, что ничего другого не остается.

Был полдень, когда я покинул наконец кафе и вошел в дом на авеню Клебер. На двери табличка: г-жа Льюис Стоун. Она вышла замуж за какого-то американского солдата в сорок пятом.

Дверь открылась раньше, чем я позвонил. Должно быть, она поджидала меня у окна.

— Тут прислуга. Входи.

На полке стояла уменьшенная модель автомобиля «испано суиза», а на стенах висели фотографии довоенных кинозвезд. Старый граммофон, афиша Иветты Жильбер и портрет Жана Габена в форме легионера. Грезы тридцатых…