Дальше ваш билет недействителен - Ромен Гари

Но я уже держал в руке кольт.

Он застыл, прервав полет, но без малейшей неловкости, поскольку это тело еще играючи справлялось с силами тяготения. Колени слегка согнуты, руки расставлены, нож выставлен вперед. Он был в двух метрах от меня — со вздрагивающими губами, уставившись округлившимися глазами на ствол моего оружия.

Я держал палец на спуске. Кровь прилила к лицу.

Я смотрел на него. Только теперь, при виде этого тела, столь богатого силой, которую время похитило у моего, я впервые понял смысл своей вылазки: это была реконкиста, отвоевывание. Я пришел забрать назад орудие, некогда принадлежавшее мне, хорошо мне служившее и которого я лишился. Я должен был вновь завладеть им, навязать ему свою волю, подчинить себе и воспользоваться им.

Он попятился.

— No, señor, no![15] — взмолился хрипло. — No!

Он выронил нож и поднял руки.

Выдающиеся скулы, в глазах след того, что могло быть монгольским наследством. Один из наших завоевателей… Но полуоткрытые и дрожащие губы потеряли свою жесткость: страх цивилизует…

На его запястье были украденные у меня золотые часы.

Я смотрел на часы. Только тогда он меня узнал. Отступил на шаг.

— No me haga dano, señor!..[16]

— Испанскому ты меня научишь в другой раз, — сказал я ему.

Он снял часы с запястья, наклонился и толкнул ко мне.

— Вот, señor… Я безработный, мне нечего было есть…

— Ну да, потому-то ты их и не продал, — заметил я.

Я внимательно изучал его тело. Приходилось признать, что он был сложен лучше, чем я когда-то. Тоньше в талии, плечи шире. В бедрах больше упругой силы. Но это было скорее тело акробата, нежели борца. И каждый нерв, каждая жилка, каждый мускул напрягались такой жаждой жизни, о которой у меня не осталось даже воспоминания.

Какое-то время я учил наизусть этого дикаря. Потом достал из кармана его водительские права и бросил к его ногам. Паспорт оставил у себя. Он подобрал документ и ошеломленно на меня уставился. Он уже ничего не понимал. Это было замечательно. Я почувствовал себя еще сильнее.

Я встал. Взял бумажку в пятьсот франков и свою визитную карточку. Толкнул свои часы обратно к нему и бросил деньги и карточку к его ногам. Движением оружия сделал знак отойти. Он тотчас же с готовностью подчинился.

— Очень хорошо, Антонио, — сказал я ему. — Учись повиноваться мне.

Он пробормотал:

— Sí, señor.

Я вышел и закрыл за собой дверь. Сунул кольт в карман и закурил. Моя рука была спокойна. Я медленно спустился по лестнице и пошел по улице куда глаза глядят, Я чуть не убил его, даже не зная почему, — то ли чтобы избавиться от ненависти к его жизненной силе, нахлынувшей на меня, словно неотвратимое будущее, то ли потому, что не мог больше быть уверенным в себе и чтобы спасти Лору.

В тот день мы собирались пообедать за городом. Я вошел как триумфатор, и это ее, казалось, обеспокоило.

— Что случилось, Жак? У тебя такой вид… будто ты от чего-то спасся.

— Я чуть не убил кое-кого.

— Ты слишком быстро ездишь.

Я перешел из спальни в гостиную, собрал букеты ее вечных воздыхателей, ожидавших, когда я с ними покончу, розы, тюльпаны, ирисы, и выбросил в коридор.

— Хочу быть с тобой наедине. Все эти благоухающие угрозы… Через несколько дней все будет окончательно улажено, подписано, я стану свободен, и мы уедем к черту на кулички.

— Где это, чертовы кулички?

— Очень далеко… Пока сам не знаю. Сядем в «ягуар» и поедем куда глаза глядят… Турция, быть может, Иран…

Я подошел к холодильнику и налил себе стаканчик. Повернулся спиной к Лоре.

— Нам понадобится шофер. Я знаю одного бывшего охранника из Елисейского дворца, он бы подошел. Там сейчас сокращают персонал, так что он остался без работы. Это человек лет пятидесяти, очень надежный, безупречной нравственности… Думаю, он свободен. В противном случае… — Я допил свой стакан. — … в противном случае наверняка найдем кого-то другого.

— Самое главное, чтобы был не надоедливый, — сказала Лора.

Несколько дней подряд я отправлял Руису деньги по почте, чтобы помешать ему сменить адрес.

Глава XX

В первые ночи, последовавшие за этим паломничеством к истокам, мое воображение вновь обрело всю свою выразительную силу. Мои фантазии использовали Руиса мастерски, властно господствуя над ним и без устали помыкая. Казалось, не было пределов услужливости, с которой мой регенератор вопреки собственной воле соглашался подчиняться мне. Пусть даже он находил в этом кажущемся смирении радость некоего социального реванша — я не игнорировал ее, даже напротив: обращал его неистовство себе на пользу. Он принуждал Лору к самому низкому покорству, употребляя ее с такой грубостью и ненавистью, что я узнавал в них злобу униженных, никогда не бывавших на подобном празднестве. Но антагонизм, который я, таким образом, умышленно порождал в себе, проникал в самую глубь моих жизненных сил и подстегивал мои чувства, А потом, конечно, случилось то, чего я желал, на что надеялся и чего вместе с тем опасался: мой подручник стал еще требовательнее.

Нет ничего утешительнее, чем сделать из своих собственных несчастий конец света. У «Заката Европы» есть хорошая изнанка: он дает отпущение грехов. Но для тех, кого интересует бремя прошлого, упомяну, что в тысяча девятьсот тридцать первом, во время Колониальной выставки, когда имперская Франция царила над народами и богатствами Африки и Азии, мне было семнадцать. Не думаю, что стоит забывать это историческое уточнение, — в нем есть нечто более глубокое, чем кажущаяся дань иронии: если Руис больше не соглашался служить мне и оставлял меня полностью безоружным, то не только потому, что чувствовал себя эксплуатируемым. Он требовал большего, нежели «эффективный контроль за ресурсами». Он сам хотел стать моим господином. Он понял, что я уже не могу без него обходиться. Он осознал свою силу. Я был в его власти, и он это знал. Настал его час.

Я заявился на улицу Карн очень рано, на следующий день после нового своего провала. Поднялся на пятый этаж и постучал. Никого. Я зашел в арабское кафе напротив и стал ждать у стойки, следя за входом в дом. Североафриканцы, несколько негров. Я там был единственным европейцем. Полиция без труда получила бы мое описание. Высокий мужчина в зеленом американском плаще армейского образца, очень коротко остриженные белокурые волосы с проседью, шрамы на лбу и на челюсти… Оставался у стойки около часа, был спокоен, все время улыбался… А потом перешел через улицу и вошел в дом напротив… Наверняка он и есть убийца…

Можно было бы сослаться на необходимую оборону. В конце концов, я защищал свою честь.

Я мог бы также сказать, что выследил его, что пришел за своими золотыми часами, которые он у меня украл, что он схватился за нож и я выстрелил.

Меня разглядывали. Полдюжины североафриканцев и несколько негров. Они приехали из новых стран, где источники энергии еще не тронуты.

Я прождал уже больше часа, когда он наконец появился, вырядившись без малейшего уважения к своему животному великолепию в гнусный костюмишко горчичного цвета. Меня всегда оскорбляли эти так называемые забавные фотографии, где тигры, львы и даже собаки пародийно изображают людей.

Я поднялся на пятый этаж и постучал в дверь. Он открыл и, кроме внезапной, неподвижной напряженности тела и взгляда, не проявил никаких признаков беспокойства или удивления. Наверняка он и понятия не имел о связующих нас тайных узах, но уже знал, что я дорого ему плачу. Я был для него непонятным, но щедрым нанимателем. Я толкнул дверь, и он отступил. Я вошел и закрыл ее за собой.

Брови вразлет на гладком матовом лбу касались у висков своими черными крыльями беспорядочного неистовства блестящей и дикой гривы. Под выступающими скулами западали щеки — вплоть до прорези никогда, казалось, не знавших одышки губ. Лицо его было бесстрастно, немного недовольно, но в глубине глаз таилась крайняя сосредоточенность, потому что правую руку я держал в кармане своего плаща.

Я немного вытащил свой кольт. Мне требовалось быть во всеоружии.

— Сними-ка с себя этот дерьмовый костюмишко.

Предстань он передо мной в таком виде в момент употребления, эти нелепые одежки угробили бы мое воображение, лишая его наиболее верного возбудителя: вида натуры, столь близкой к своему первоисточнику, не несущей на себе бремени никакого прошлого и у которой будущее может потребовать всего.

— Снимай, говорят тебе…

На его лице появились признаки циничного понимания…

— Нет, старина. Ошибаешься. Глубоко ошибаешься. Это совсем не то, что ты думаешь. Не пытайся понять. Я тебе плачу, чтобы ты слушался. Ну, давай снимай эту мерзость и надевай свою кожу…

Он переоделся, не спуская с меня глаз. Кожа ему шла донельзя. Она подчеркивала все, что было брутального в его облике.