Победа для Александры - Надежда Семенова

— Ну ладно, — в пустеньких глазах тонкоголосого верзилы зажглась мысль, — скажи хоть, как тебя зовут…

— Саша.

— Так и зовут? — недоверчиво хмыкнул он.

— Ну, можно Шурой звать.

— Ага, — парень засуетился, замигал обоими глазами, — а меня Рома.

Саша выдала поощрительную улыбку, которая была чистосердечно проигнорирована. Вместо того чтобы закрепиться на отвоеванном плацдарме и продолжить общение, Роман решительно свернул боевые действия. Саша, внутренне приготовившаяся к долгой нудной осаде, почувствовала себя задетой.

— Ну, бывай! — выдохнул Роман, пригладил волнистые волосы и… ушел, предусмотрительно прихватив стаканы. Несостоявшийся ухажер шел к своему месту, мысленно прикидывая подробности очередной победы, которыми он намеревался угостить доверчивых слушателей. Парень считал себя знатоком женщин, и его упорство объяснялось не столько привлекательностью объекта атаки, сколько упрямым желанием потешить мужскую гордость. Ничего, что на этот раз выбранная им девушка оказалась чересчур замысловатой. Достаточно того, что Роман возвращался из экспедиции не с пустыми руками, имя незнакомки послужит веским аргументом в пользу неотразимости его обаяния. Что поделать, если девушка оказалась трезвенницей? Не его вина.

Короткая беседа оставила в душе неприятный, мыльный какой-то осадок. Саша в очередной раз убедилась, что мужчины зачастую ищут в отношениях не человека, а свое собственное отражение. Им важно чувствовать себя победителями. Не важно, какой ценой. Этот начал с настойчивых приглашений, обвинял в пренебрежении, вел себя как человек, кровно заинтересованный, задетый за живое, а удовлетворился малым. Выцарапал имя и унес в свою норку. У него небось таких «трофеев» полная записная книжка. Вали, Оли, Тани, Ани — все, кто согласился перемолвиться парой слов.

Саша вздохнула и принялась за чай. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Ха, какова овца, таков и клок!

Чай оказался жидким и отдавал кислятиной. Создавалось впечатление, что сморщенный пакетик высушивали и заваривали снова и снова. Под нажимом ложки из серенького брюшка бумажного пакетика посыпалась меленькая мокрая труха, отдаленно напоминающая чай.

Глава 22

Дорога к родительскому дому напомнила прокрученное задом наперед кино. Сонная привокзальная площадь с извечными бабушками, торгующими «семками» подсолнечника, допотопный автобус со скрипучими дверцами гармошкой, центральная площадь с беленым Гостиным Двором. По сравнению со своим питерским тезкой костромской выглядел игрушечным, хотя и был построен гораздо раньше и помпезному сородичу годился в дедушки. Нахмуренные темные деревянные домики с резными ставенками, знакомый ласковый окающий говорок, несколько уже непривычный после литературно выстроенной холодной петербургской речи. Настоящей выглядела только река. Волга покойно несла свои воды, не стесненные гранитом, в котором билась ее младшая сестра Нева. Неспешный плеск волн, умиротворенные солнечные блики на воде… Только теперь Саша поняла, как соскучилась.

Чем ближе она подходила к своему дому, тем меньше казалась самой себе. Когда взялась рукой за знакомую калитку, сердце забилось как сумасшедшее. Показалось странным, что теперь Саша могла спокойно дотянуться до запора с внутренней стороны. А ведь совсем недавно, почти вчера, маленькой Саше приходилось ждать помощи со стороны или перебираться через тайную дыру в заборе! Проплешина тропинки в густой зеленой траве, три деревянные ступеньки крыльца, бревенчатые стены, лестница на второй этаж. Саша постояла перед обитой черным дерматином дверью, пересчитала гвоздики, выдохнула и постучала. Никто не отозвался. Тишина за дверью не ожила ни шагами, ни звуком голоса. Тихо. Саша постучала громче. Ответа не последовало и на этот раз. Расстроенная, Саша прикоснулась к знакомой ручке, дверь тихо, с неохотой подалась.

Запах беды Саша почувствовала раньше, чем переступила порог. Из дома несло кислятиной, перепревшим бельем и… тухлым запахом перегара. Заныли руки, чемодан показался вдруг тяжеленным. Саша поставила его на пол, с трудом выпрямилась, заломило поясницу, будто после ночной смены на ткацкой фабрике. Чувствуя себя нежданной гостьей, девушка прошла на кухню мимо пустого неопрятного зала, со сдвинутыми половиками и наглухо занавешенными окнами. В комнате не осталось почти никакой мебели, кроме старенького дивана, стола и одного колченогого стула. Саша прижалась лбом к дверному косяку и закрыла глаза. Воспоминания затеснились в груди, вызывая острую нехватку воздуха.

Мама всегда была чистюлей. Скребла, мыла, проветривала, вытряхивала, перебирала. Наводила идеальный порядок в шкафах. Огородные грядки выходили у нее ровненькими, как по линеечке, огурцы росли одинаково крепенькими и никогда не горчили. Мама упрямо возилась с погибающими растениями, покосившимися дверцами, продранными носками. Под ее руками горела, кипела особая жизнь. Отжатая досуха. Разглаженная, без единой морщинки. Протравленная хлоркой. Все, к чему прикасалась мама, сияло чистотой.

В ее доме не могло быть этого затхлого запаха, грязных, давно не стиранных половиков. Этого ощущения грязи и убогости. Мама вставала и ложилась вместе с солнцем. Иногда Саше казалось, что это мама поднимает заспавшееся светило, выгоняя его на работу из уютной кроватки.

Теперь дом выглядел по-другому.

На кухне Саша обнаружила неубранный стол, на нем разделочную доску, обсыпанную крошками хлеба, сморщенную горбушку, недоеденную, вскрытую ножом банку рыбных консервов в томате и две пустые поллитры. Захмелевшая толстая муха, уныло жужжа, совершала сонные чартеры между раковиной, забитой грязной засохшей посудой, и пустой стеклянной тарой, аккуратно выстроенной вдоль стен. Саша стояла посреди кухни, и ей казалось, что грязь и пропитанный перегаром воздух облепляют тело, обволакивая его липкой паучьей нитью.

В смежной с кухней родительской спальне раздался скрип. Затем послышался тяжкий, надсадный кашель. Саше представился старый немытый старик, прочищающий горло перед утренней стопкой. Она даже дернула головой от возмущения. Какой еще старик в родительской комнате? Сердито ступая, она взялась за дверную ручку.

Запах здесь был еще отвратительнее. Возможно, именно так пахнет в центральном вытрезвителе, куда свозят мертвецки пьяных со всего города…

Никогда…

Никогда прежде Саша не видела такого ужасного лица.

Что в нем было самым гадким? Бессмысленный взор? Одутловатое сине-красное лицо? Жирные спутанные волосы? Подрагивающие губы, сведенные судорогой немытые руки? Сердце оборвалось и рухнуло куда-то вниз. Запойное, бестолково ухмыляющееся существо с острыми ключицами было упаковано в мамин халат и восседало на маминой кровати, застеленной несвежим бельем. На худых темных ногах красовались мамины шлепанцы.

— Мама?

Голос сел, слабым сипением вылез из дрожащих губ. Глаза набухли слезами. Саша щурилась, щурилась, чтобы получше разглядеть расплывающееся чужое осклабившееся лицо.

Существо надрывно икнуло раз, другой. Из разверстого рта выдавился хрип, тело содрогнулось, женщина сломалась пополам и зашлась в мучительном приступе. Из сведенного рта скудными толчками выползала желтоватая слизь. К ужасающему букету добавился еще один аромат.

Слезы высохли, оставив холодок на щеках и в груди. Саша обхватила руками содрогающееся мамино тело. По рукам, одежде размазалась противная склизкая масса. Казалось, прошла вечность, дочь с трудом разжала затекшие руки и осторожно уложила мать на кровать. Перед тем как забыться тяжелым сном, мама широко раскрыла невидящие глаза:

— Дети придут, а хлеба нет.

Скрипучий незнакомый голос. Словно пискнула затравленная бессильная мышь.

Опухшее измазанное лицо, заношенная бретелька комбинации на оголившемся худом плече, следы блевотины на полу и кровати.

Горький ком забил грудь, просясь наружу, но слез не было. Будто вид спивающейся матери обрезал провод питания. Потухли глаза, сжались губы, лицо застыло в маске… нет, не отчаяния. Было бы легче, если бы Саша почувствовала отчаяние. Она смогла бы излить его в соленых слезах, выкричать, выплеснуть. Выдолбить из головы и сердца яростью, обидой, возмущением. В Сашиной душе отозвалась пустота. Ровная тихая пустота, почти смерть. Когда дышится вполсилы, когда в глазах замерзает навечно корочка льда, сквозь который небольно смотреть на самое жаркое пламя. Когда сердце стучит тихо-тихо, мерно, как метроном умирающего города. Когда ток крови так слаб, что руки и ноги никогда не бывают теплыми. Когда единственным дееспособным органом остается мозг. Неспособный чувствовать, но способный беспощадно отделять «зерна от плевел».

Саша окинула взглядом запущенный дом, оценила степень «нанесенного ущерба», заглянула в пустые кастрюли, в холодильник, где стыдливо пряталась открытая банка заплесневелого салата из морской капусты. Бак с питьевой водой оказался пустым, зато в чайнике плескалось чуть-чуть жидкости. Саша осторожно, едва касаясь, промокнула влажной губкой испачканное лицо матери, укрыла ее свежей простыней, подтерла зловонную лужу и отправилась по соседям.