Три жизни Юрия Байды - Иван Арсентьев

— У-у, ферфлюхте[7] рус! — выругался немец, вырвал у Юрася канистру, откинув пробку, плеснул дважды бензином на стену избы и чиркнул зажигалкой. Сухое дерево взялось сразу. Юрась с каким-то болезненным, размывающим волю отупением смотрел на оранжевые хлысты пламени, извивавшиеся по стенам. Кругом гудело. Раскаленный воздух взметывал вверх охапки шипящих искр, закручивал их вихрями.

Зазвенело разбитое стекло. В окне горящего дома показалась испуганная женщина с ребенком на руках. Было видно, как она мечется по избе: то к окну бросится, то снова исчезнет. Окошко чересчур мало, чтобы из него выбраться, и женщина, понимая, что сгорит живьем, в ужасе билась головой о раму.

Педантично-холодный фриц толкнул автоматом под локоть Юрася: пошли, мол, дальше. Юрась продолжал стоять. Немец повторил приказание, толкнул его еще раз. В этот момент раздался душераздирающий вопль погибающей, слышный даже сквозь буйный вой огня. Юрась поставил канистру и провел руками по лицу. Он словно проснулся.

Нет, спать он не спал — совесть его спала. Иначе как бы она мирилась с тем, что творится вокруг? И только предсмертный крик человека — может быть, Агния крикнула так в последнюю минуту своей короткой жизни? — разом выдул из головы Юрася отупляющую муть, и он посмотрел вокруг живыми глазами. Посмотрел и понял: женщина не может выбраться из горящей хаты, кто-то из карателей запер снаружи дверь на задвижку. Бросился отворить, но солдат схватил его за рукав.

— Цурюк![8] — прорычал он с угрозой.

Юрась стряхнул его руку, показал на горящую хату.

— Там маленький! Киндер… мутер… понимаешь?

Солдат блеснул розовыми от пламени зубами, покачал отрицательно головой.

— Ах ты, беда! — Юрась, суматошно жестикулируя и волнуясь, изобразил, как баюкают ребенка. Вновь закричал: — Мутер, киндер…

Фриц сделал свирепую гримасу, погрозил автоматом. Из разбитого оконца густо валил дым, женщина больше не кричала, и ее не было видно. Юрась заслонился ладонью от слепящего огня и враз, не опуская руку, хлобыстнул наотмашь солдата.

Это не сильный Тихон Латка — солдат покатился кубарем и уронил автомат. Юрась подхватил оружие, ударил прикладом по засову, распахнул дверь. В дымной провалине сеней женщины не было. Юрась вдохнул полную грудь воздуха, кинулся в дом. Женщина лежала на полу, прижимая к груди ребенка. Юрась схватил ее под мышки, выволок на воздух. У ребенка лицо посинело. Женщине помог подняться на ноги и, легонько подтолкнув ее, крикнул на ухо:

— Беги в ту сторону, к лесу! Я догоню!

Посмотрел ей вслед, и тут же в глазах замелькали раскаленные брызги. Обморочная слабость потекла по телу. Схватился за горящий косяк. От боли красные брызги погасли, и Юрась увидел тяжелую канистру, вторично занесенную над своей головой разъяренным солдатом. Видел и не мог сдвинуться с места, потрясенный ударом.

Вдруг пронесся крик:

— Зрада! Зрада![9] Люди, сюда! Держи-и-и его!

Во двор, размахивая винтовкой, вбежал Тихон Латка. Выпученные от злобы глаза фашиста торчали перед оглушенным Юрасем. Он вздрогнул так, что лязгнули зубы, и в отчаянье потянул за спусковой крючок автомата.

Полоснула очередь, фашист с канистрой повалился наземь. Юрась оглянулся: к дому бежали каратели. Он метнулся со двора, присел за срубом колодца, посмотрел бессмысленно на автомат, из которого впервые в жизни выстрелил и убил человека.

Тиу! Тиу! — просвистели пули.

— Там он! За криницей! — неслись злые голоса полицаев.

— Окружай! — командовал Латка.

Пули глухо стучали по кондовым плахам сруба.

— Ну, гады, война так война! — процедил Юрась сквозь зубы и нажал на спусковой крючок.

— Окружай, живым пымаем!

Вскочило несколько полицаев, Юрась прицелился, дал короткую очередь. Нападавшие залегли, открыли частый огонь. Юрась оглянулся, и вовремя: позади среди высокого бурьяна мелькнули мундиры солдат. Уперся спиной в сруб, дал по ним несколько выстрелов, потом, почти не целясь, стал палить во все стороны, пока не кончились патроны в обойме. Вскочил, бросился огородом к березняку.

Вжик! Вжик! Вжик!

Споткнулся, упал на четвереньки, автомат полетел куда-то в бурьян. Пули визгнули верхом. Он, проворно перебирая руками и ногами, быстро полз на четвереньках вдоль изгороди к лесным зарослям. Вот уже первые кусты, межевая канава… Прорвался.

Постоял в зарослях, тяжело дыша, отплевываясь. Скинул шапку, вытер рукавом ватника лоб. «Кровь? Отчего? А-а-а… немец канистрой…» Нашарил в потемках влажный лист лопуха, приложил к ране, поверх напялил шапку.

Все случилось так быстро и неожиданно, что даже не верилось. Но недалеко гудело пожарище и сквозь частокол стволов пробивалось мутно-красное зарево.

Сорочка мокрая от пота, хоть выжимай, а почему-то зуб на зуб не попадает и всего трясет, как на морозе. Азарт схватки проходил. Очень болела голова. Багряные сполохи плескались на белых стволах берез, и казалось, что и они вот-вот вспыхнут. Каратели, остервенев от безнаказанности, продолжали лютовать. Все дома уже горели, поджигать больше было нечего. Полицаи и солдаты безалаберно палили в лес, куда бежали жители хутора.

«А ведь сегодня спозаранок мне надлежало быть в дальней дороге, — вспомнил Юрась и криво усмехнулся. — Дорога!.. Хороша дорога, если нужно ото всех скрываться. Документы, что вручил дядя Куприян, теперь не помогут, поди сунься с ними! Первый же полицай или немец сцапает. И о партизанах теперь думать нечего. Партизаны не помилуют карателя… В общем, влип ты, Байда. Будут лупить тебя и те и другие…»

Юрась поежился, поглядел с тоской в чадный купол неба.

«Надо бежать, а куда?» — подумал Юрась и направился в глубь леса. Прошел немного и вдруг услышал негромкий женский голос:

— Товарищ… мы здесь…

В стороне, сливаясь с темными кустами, сидела спасенная им из огня женщина с ребенком.

— А-а-а… вы? Ну как, отдышались немного?

— За Сережу боюсь, — сказала женщина и встала. — Что делать?

Юрась и сам хотел бы знать что.

— Надо уйти подальше от этого места. Как бы утром каратели не устроили прочес леса, — сказал он женщине, которая назвалась Лесей. Она посмотрела умоляюще в глаза:

— Не бросайте, пожалуйста, нас, мы нездешние, мы без вас погибнем.

— Раз уж мы вместе, вместе и пойдем. Доведу вас до какого-нибудь села, — сказал Юрась.

К утру они прошли километров десять. Брели глухими тропами, собирали по пути с оголенных кустов всякую кислятину, от которой глаза лезли на лоб и рот сводило оскоминой. Леся совсем выбилась из сил, да и Юрась порядком устал. Толчки крови больно отдавались в разбитой голове, в животе урчало, очень хотелось есть. С каждым шагом двигаться становилось все тяжелее. Ребенка несли попеременно. Начался день, стало теплее. Юрася прямо-таки изводила жажда. Он вырезал из березовой коры туесок, законопатил щели мхом, но все равно воду в нем нести было нельзя — она быстро вытекала, приходилось пробираться к болотам и черпать, чтоб напоить Лесю. Чувствуя ответственность за этих обездоленных людей, Юрась решил поискать в окрестностях каких-нибудь дикорастущих плодов и ягод. Петляли, петляли, пока не наткнулись на старую просеку. Она заросла молодыми деревцами, а ежевики столько — настоящие ежевичные дебри, не продерешься сквозь ее колючее буйство. Листья пожелтели и осыпались, но ягоды местами еще висели. Черные, перезревшие, они заметны были издали. Юрась попробовал — сладкие. Оставив Лесю «пастись», сам потопал по просеке дальше, пообещав вернуться через часок. И тут ему вскоре повезло: попалась обширная заросль лещины. Накинулся на нее — только треск пошел по чаще. Пища такая сил придает, не сравнить с какой-то там кислятиной. Насытился, снял исподнюю рубашку, сделал из нее торбу и стал заготавливать орехи для Леси.