Вдова - Наталья Парыгина

— Господи милостивый, тесно стало людям на земле, за птицами в небо потянулись, — ворчливо проговорила бабка Аксинья.

За первым самолетом пролетели еще два и стали ловкой троицей кружить над землей. То треугольником летели, то выстраивались в ряд, то один оказывался под другими. Даша следила за самолетами, задрав голову вверх. Дивной и безобидной, будто игра огромных неведомых птиц, казалась ей небесная карусель.

— Эти на войне не сробеют, — вдруг послышался где-то у Даши за спиной мужской голос.

На войне?

Даша не обернулась взглянуть, кто вспомнил о войне, незнакомый голос был, но странным и ненужным показались ей эти слова о войне под мирным, чистым, спокойным небом в пестрой праздничной толпе. Хотя и Василий иной раз за газетами говорил о том, что неспокойно в мире.

В Германии власть захватили фашисты. Капиталисты точат зубы на Советскую страну.

— Валерий Чкалов тоже небось с этого начинал, — сказал Василий.

— Не иначе, — согласилась Даша. — И дальний путь первым шагом открывается.

Три самолета, вволю наигравшись в небе, стремительно улетели. На смену им появился один. Он летел поначалу невысоко, и голова летчика в черном шлеме видна была с земли.

— Ольга! — воскликнула Даша. — Это же Ольга!..

— Смотри, смотри, что выделывает! — послышался грубоватый и громкий голос Доры. — Ох, бедовая голова...

Наум Нечаев стоял в толпе, напряженно вскинув голову и козырьком выставив над глазами ладонь. Пытался и он, как эти парни, стать летчиком, да не пропустила медицина. Проклятое кресло! Может, они крутили его больше, чем нужно? Оказался слабее женщины... Вот! Началось...

Самолет легко, будто игрушечный, перевернулся через крыло. Еще раз! Наум, сам того не замечая, задержал дыхание. Ему хотелось закрыть глаза, не смотреть, не видеть этого кувыркания, жутко было за Ольгу. Самолет по крутой дуге скользнул вверх, и Наум с облегчением выпустил застоявшийся в груди воздух.

Увидев в переднем углу небольшую икону божьей матери с младенцем, Василий рассердился и крепко поспорил с бабкой Аксиньей.

— Я — коммунист, — доказывал он бабке, — нельзя, чтобы в моей квартире икона висела.

Бабка Аксинья, незлобивая и мирная, уступать Василию на этот раз не собиралась.

— Я твой партейный билет не трогаю, — заявила она, — и ты мою икону не трожь.

Даша предложила компромиссное решение: перенести икону в тот угол, где, отгороженная ситцевой занавеской, стояла бабкина кровать.

Но Василий не угомонился.

— Никто уж в бога теперь не верит, бабушка Аксинья. Одна ты веришь. Пропиталась религиозным дурманом.

Бабка вязала шерстяные носки к зиме, что ничуть не сковывало ее активности в дискуссии с зятем.

— Не одна! Много верующих на земле. Церкви поломали, так, думаете, и бога сковырнули? До бога не достанете. Бог как правил миром, так и правит.

— Миром люди правят, — веско проговорил Василий. — Люди города построили, машины придумали, науки открыли...

— Диво какое: машины! — проворно работая спицами, перебила бабка Аксинья. — Машины не хитро придумать. А кто Землю сотворил? И небо, и звезды, и самого человека? Кто?

— Земля сама сделалась из материи, — сказал Василий, посадив на колени потянувшегося к нему Митю. — И жизнь развивалась постепенно миллионы лет.

Бабка Аксинья даже вязать перестала и азартно сверкнула живыми глазами, обнаружив в доводах противника слабое место.

— Сама? А ты возьми, поставь на холодную печку пустой чугунок, да и жди, когда тебе щи сами сварятся. Дождешься аль нет? То-то! Само ничего не сделается. Бог мир сотворил, а вы, неблагодарные, теперь его ото всего отстранить хотите.

Когда Даша была маленькая, к богу приучали ее две бабки: бабка Аксинья и бабка Марья, отцова мать. У бабки Аксиньи бог был деятельный и справедливый, бог-творец, бог-отец, а бабка Марья больше видела во всевышнем наблюдателя и карателя. «Бог тебя накажет», «Господь тебя покарает», — по всякому поводу внушала она Даше. Бабка Марья давно умерла, но Даша помнила ее угрозы и до сих пор побаивалась бога.

— А если бы был бог, — серьезно проговорил Василий, — то и тогда я бы от веры в него отрекся. Потому что жесток он, ваш бог. Читал я у Матвеевны библию. Дивился, как запросто решил бог все живое истребить. Раскаялся — и в потоп всех, заново мир заселять вздумал. А каково людям, и зверью, и птицам в волнах погибать — об этом он подумал? Адаму за одно паршивое яблоко какую он казнь изобрел? Всю землю проклял за малое ослушание. Где ж милосердие божие, о котором попы твердят?

— Без строгости тоже нельзя, — не поднимая глаз от вязанья, сказала бабка Аксинья. — Без страха перед богом разбалуется человек.

Василия растревожил спор с бабкой Аксиньей. Подумал: и сколько же люди душевных сил отдали за веру в пустые жестокие сказки! Жили в убогих хижинах, молились в роскошных храмах. Страхом и покорностью душили в себе энергию и волю. В угоду богу сжигали лучших людей на кострах. Сами заточали себя в монастыри, превращались в живых покойников.

— Человек вместе с иконами оковы с души скинул, — сказал Василий. — Нет бога! Нет страха перед богом!

— Не гордись, — оборвала его бабка Аксинья. — Бог гордых не любит, гляди, накличешь беду.

— Хватит вам, — прикрикнула Даша. — На что вы спор этот завели?

— Боишься, — усмехнулся Василий. — И ты боишься... Веками гнулся человек в поклонах перед богом. Трудно теперь спину распрямить.

— Не надо, Вася, — просительно проговорила Даша.

— Ну, ладно, ладно...

Василий подхватил Митю, подкинул до потолка. Митя восторженно взвизгнул.

— Уронишь! — испугалась Даша.

— Пускай привыкает, — сказал Василий. — Вырастет — парашютистом станет. Хошь, Митька, парашютистом?

Но Митю проблемы столь отдаленного будущего пока не занимали.

— Яблоко хоцу, — сказал он, приметив на окне тарелку с яблоками.

В морозную зимнюю ночь, когда стекла больничных окон снизу доверху расписал мороз белыми узорами, родила Даша дочку. Василий захотел назвать девочку Анной. Даша согласилась: пускай Анной. Но имя это придет к ней, когда вырастет. А пока будет Нюркой.

Девочка оказалась спокойной. Целые дни спала в Митиной качалке, редко подавала голос. Митя еще до рождения сестры приладился спать с бабкой Аксиньей, а теперь его место на бабушкиной перине, по случаю дешево купленной на толкучке, узаконилось надолго, потому что еще одну кроватку, как ни мудри, в маленькой комнатенке поставить некуда.

Дни все больше стояли ясные, снег слепящими искорками отзывался на солнечную ласку. Даша, управившись с домашними делами, не спеша шла на базар, в магазины, а то и в кино на дневной сеанс. За ребятами исправно следила бабка Аксинья, почти отстранив Дарью от ухода за ними. И часто, когда не было дома Василия, приходила Люба Астахова.

— Дай, подержу Нюру, пускай у меня на руках поспит, — просила бабку Аксинью.

— Подержи, подержи, Любушка, — охотно соглашалась бабка. — Мать-то ее редко нянчит. То на курсы бежит, то по заводу стоскуется...

С бабкой Аксиньей Люба чувствовала себя легко, была с ней откровенна, даже о Мусатове и о своей попытке отравиться рассказала ей.

— Ох, Любушка, неладно ты удумала, — укорила ее бабка Аксинья. — У смерти одна дверь, да и та в обратную сторону не отворяется, а у жизни — тысяча дорог. Найдешь и ты свою долю.

Хорошо, покойно было Любе с бабкой Аксиньей. И к детям она тянулась. Митю нянчила, теперь Нюрку полюбила. А Василия стеснялась. Всегда старалась уйти от Костроминых прежде, чем вернется Василий, а если случайно заставал он Любу, тотчас вставала и норовила убежать. Ни за что не останется поужинать либо так посидеть.

— Некогда! И то засиделась с бабушкой... В другой раз!

И торопливо, будто кто мог ее тут обидеть, выскакивала за дверь.

Бабка Аксинья была общительна, у нее и кроме Любы завелись приятельницы. Самой желанной стала Ефросинья Никитична, мать Угрюмова. Днем она захаживала к бабке Аксинье с внуком Сережей, которому имя дано было в память Сергея Мироновича Кирова, злодейски убитого в Ленинграде врагами народа. А по вечерам бабка Аксинья направлялась в гости попить чайку. Дора с мужем учились в вечернем техникуме, уходили почти до полуночи, и старушки могли побеседовать без помех.

С Ефросиньей Никитичной бабке Аксинье было интересно, не из глухомани какой Никитична — в Москве побывала и любила порассказать про столицу.

— Люди там, Петровна, все как есть бегом бегают, — попивая чаек, пока Сережа с Нюркой мирно спали в одной кроватке, рассказывала Ефросинья Никитична. — Бегут и бегут, ровно белки от пожара... Только которые с собаками — те тихо ходят по садочку. Прямо посереди улицы садочек узенький тянется... Это я еще в первый раз, когда у сына гостила, приметила. У нас в поселке собаки бегом бегают, а люди шагом ходят. А в Москве — обратным порядком.