Набоков и неопределенность. Случай «Истинной жизни Себастьяна Найта» - Присцилла Мейер

«странно бархатные глаза – раек чуть выше обычного» [Набоков 2014: 197]; и она предупреждает В. о «большом остром [сапфировом] кольце на среднем пальце» [Набоков 2014: 176, 178]. Все эти атрибуты ядовитой дамы могут преждевременно сгубить жертву, прежде чем красавица успеет ее соблазнить. То, что Нина – собирательный образ чувственно прельстительных сирен, объясняет панику, которую испытывает В., когда она хочет включить музыку:

– Умоляю, только не это! – воскликнул я.

– Вот как? – сказала она. – А я думала, музыка вас умиротворит [Набоков 2014: 182].

Итак, в числе источников колдовского очарования Нины – греческие (Пан), английские («Прекрасная дама» Китса), русские (русалка-наяда) и персидские, опосредованные Европой (ядовитая дама). Эти аллюзии добавляют новое измерение к характеристике, которую дал Нине муж, назвав ее обыкновенной кокеткой – таков набоковский вариант таинственной роковой женщины. Персидской темой объясняется упоминание жасмина, цветка ближневосточного происхождения, из которого добывают эфирное масло, используемое в парфюмерии[126]. Нектар некоторых видов жасмина ядовит, хотя сушеные корни растения применяются в медицинских целях как успокоительное. Цветок возникает в телефонном номере доктора Старова: «Жасмин 61–93» [Набоков 2014: 222] наряду с цифрами, составляющими год смерти Себастьяна, в котором шестерка переставлена с конца в начало. Персидское название жасмина, «yassaman», означает «неувядаемый» или «вечно живой». Прикосновение Нины убивает цветы и представляет собой часть путешествия Себастьяна к смерти, но он, как и жасмин, будет вечно жить в своих книгах. После смерти в 1936 году он продолжает жить не только в своих пяти томах, но и перевоплощается в В., которому удается устоять перед русалочьими чарами Нины. Точно так же, как Г. Эбсон, в начале «Призматической оправы» мертвый, воскрешен как Носбэг к концу книги, последняя шестерка Себастьяна становится первой, обращая физическую смерть вспять.

Очень кстати для возникшей у Набокова потребности в англоязычной системе координат топос ядовитой дамы возникает и в американском источнике: Набоков заимствует кое-что у героини новеллы Готорна «Дочь Рапачини», чтобы охарактеризовать Нину, как продемонстрировано в неопубликованной диссертации Бретона Леон-Квика [Leone-Quick 1997].

«Дочь Рапачини»

В данной новелле Готорна прикосновение главной героини, Беатриче, как выясняется, смертоносно для цветов, – то же самое Нина говорит о себе в «Истинной жизни Себастьяна Найта». У Готорна юный Джованни Гуасконти приезжает в Падую учиться и снимает комнату, которая выходит в сад ботаника Рапачини. Джованни завораживает красота хозяйской дочери Беатриче. Друг ее отца, Бальони, профессор Падуанского университета и соперник Рапачини в науке, предупреждает Джованни насчет Беатриче, рассказав ему сказку «об индийском принце, пославшем в дар Александру Македонскому прекрасную женщину. <…> Но что особенно отличало ее – это аромат ее дыхания, еще более упоительный, чем запах персидских роз» [Готорн 1965: 289]. Страстно увлеченный Беатриче, Джованни убеждается, что она постепенно отравляет его своим дыханием.

Напряжение в новелле возникает благодаря ореолу неопределенности, окружающему Беатриче: невинны ее чары или опасны? Джованни спрашивает себя: «Кто это существо? Прекрасная женщина или чудовище?» [Готорн 1965: 267]. Рассказчик лишь сообщает: «Обладала ли Беатриче ужасными свойствами, которые наблюдал Джованни, – смертоносным дыханием и таинственным сродством с прекрасными, но губительными цветами, – так или иначе, она отравила все его существо неуловимым, но жестоким ядом» [Готорн 1965: 270]. Джованни придумывает проверку, чтобы определить, не заразился ли и он ядовитостью от прекрасной девушки. Он выдыхает на паука, который ткал паутину в его комнате, и паук мгновенно умирает.

Точно такое же напряжение характеризует и отношения В. с Ниной. В. находит ее обольстительной и едва не повторяет путь Себастьяна, который был ею фатально увлечен. С точки зрения В., Нина – «капризная ветреница, порушающая жизнь глупца», тогда как утрата Клер приводит Себастьяна к упадку и смерти [Набоков 2014: 172]. Но все же после того, как ее волосы касаются его щеки, В. подумывает «с ней переспать» [Набоков 2014: 193]. Нина говорит о себе, что она «совсем не та заурядная женщина, какой он [Себастьян] ее считал, это абсолютно другой случай. Она о людях, о жизни и смерти знает капельку больше, чем он, по его убеждению, знал сам» [Набоков 2014: 184]. Что бы это ни было, оно позволяет ей ввести В. в искушение и заставить задуматься о любовной связи, которая, похоже, стала бы первой в его скучной жизни, и он мог бы пойти путем брата, если бы вовремя не вспомнил важную деталь из болтовни Пала Палыча о бывшей жене.

Когда Нина случайной фразой ненамеренно раскрывает свое опасное истинное лицо, В. тоже быстро придумывает проверку, в которой задействован паук, но в данном случае лишь на словах. Он говорит по-русски так, чтобы Нина услышала: «А у ней на шейке паук», – и когда она реагирует, схватившись за шею, то тем самым выдает фальшивость своей французской личины, с помощью которой манипулировала В. – эта личина скрывала ее русскую сущность.

У Готорна и у Набокова мужчины обнаруживают, что имеют дело с ядовитыми дамами, при помощи паука: Гуасконти – заразившись ядовитостью, а В. – едва не подпав под чары Нины, открыв ее подлинную сущность – рокового увлечения Себастьяна. Набоков подчеркивает образ паука, когда В. представляет, как говорит Нине: «вы <…> попались с поличным» [Набоков 2014: 199][127]. Здесь окончание сказок разнится: у Готорна Беатриче умирает от противоядия, которое составил Бальони и дал ей Джованни. В. находит противоядие для ее личины, но Нине явно удается уцелеть, и она будет жить, соблазняя следующие жертвы. Тем не менее и Джованни, и В. с успехом используют паука, чтобы освободиться от чувственных чар таинственной женщины, поработившей их.

Беатриче отождествляется с пышными, чувственными, но ядовитыми растениями в отцовском саду. Она «показалась ему сестрой этих растений, еще одним цветком этого сада, только принявшим человеческий облик, таким же прекрасным – нет, даже более прекрасным, чем самый роскошный из них, но цветком, приблизиться к которому можно было лишь с маской на лице, а прикоснуться – лишь рукой в перчатке» [Готорн 1965: 270]. Ее отец уподоблен тому, кто «находился среди враждебных ему существ, диких зверей, ядовитых змей или злых духов, которые, предоставь он им возможность, причинили бы ему непоправимое зло» [Готорн 1965: 269]. Работая в саду, он «защищал руки парой плотных перчаток». Нина описывает, как Себастьян «…придет à l’improviste, плюхнется на пуф, руки положит на набалдашник трости, даже перчаток не снимет» [Набоков 2014: 184]. Мотив перчаток вновь возникнет в связи с «Алой буквой»; в обоих произведениях Готорна и в романе Набокова перчатки служат защитой от смертоносных чувственных чар.

Роскошь жутковатого сада Рапачини, о котором рассказчик говорит: «клочок земли с такой