Набоков и неопределенность. Случай «Истинной жизни Себастьяна Найта» - Присцилла Мейер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Явление призрака епископа Гудмэна
Таким образом, фамилия Себастьянова биографа мистера Гудмэна получает английского двойника; в рассказах Готорна, о которых речь пойдет дальше, у фамилии Гудмэн также есть американский двойник. В отличие от биографа Себастьяна, примитивного материалиста, и английский, и американский Гудмэны вызывают ассоциации с потусторонностью.
Вторая книга на гипотетической полке В. – «Воспоминания о моей жизни» Сэмюела Гудрича. Это мемуары о том, как Гудрич рос в Риджфилде, штат Коннектикут; он вспоминает школьную учебу и традиции общества той эпохи[118]. Гудрич (1793–1860) наиболее известен множеством книг для школьников, причем значительная часть их была написана под псевдонимом Питер Парли.
Гудрич и его книги Питера Парли связаны множеством нитей с англоязычной литературой, в особенности с Натаниэлем Готорном и Джеймсом Джойсом – за счет их роли в начальном образовании того времени в Англии и Америке. Среди этих книг «Грамматика современной географии» – иллюстрированные рассказы об античной и современной Греции, Древнем Риме, Англии, Франции и Америке. Пятьдесят лет спустя после смерти Гудрича Джойс ссылается на эти книги; в «Портрете художника в юности» (1916) Стивен Дедал, несправедливо наказанный в школе Клонгоуз, размышляет о великих людях, которые претерпели незаслуженное наказание:
И в истории, и в рассказах Питера Парли про Грецию и Рим было про этих людей и про их дела. Сам Питер Парли изображен на картинке на первой странице. <…>…а Питер Парли в широкополой шляпе, как у протестантского пастора, с толстой палкой в руках быстро шагает по дороге в Грецию и в Рим [Джойс 2011: 58][119].
В своих «Воспоминаниях» Сэмюел Гудрич тоже вспоминает о том, как в школе его физически унизил учитель.
Помимо мощного вклада в образование, Гудрич был и влиятельным публицистом. Будучи издателем иллюстрированного ежегодника «Сувенир» («The Token») (1829–1840), он первым отметил и признал талант Готорна. Гудрич выделил великолепные наброски Готорна из потока анонимных рукописей, и в итоге Готорна стали регулярно публиковать в журнале, где впервые увидели свет многие из его «Историй, рассказанных дважды». Гудрич также издавал «Американский журнал полезных и занимательных сведений» и обеспечивал Готорну публикации в 1836 году. Создавая рассказы для журнала, Готорн нередко черпал материал из книг Питера Парли [Cohen 1948: 236–237].
Набокову книги Парли, часть которых Гудрич адаптировал для британского читателя и издал в Лондоне, были важны по следующим причинам: они соединяют не только пропасть между Англией и Америкой, но и англо-русскую. Еще одна книга, которая, по выражению Долинина, стоит за «Воспоминаниями» Гудрича, – это «История приключения, или Сибирский охотник на соболей» (1844), где описывается семья польских изгнанников в Тобольске в эпоху правления Николая I. Семье удается «выстоять против сердечной слабости в трудный час» [Goodrich 1844: 12], как и семьям изгнанников Набокова и Себастьяна. В книге Гудрича, опубликованной за пять лет до несостоявшейся казни Достоевского, устроенной императором Николаем I, есть сверхъестественный пророческий эпизод – фальшивая казнь (имитация казни) графа Пинского, которая также совершается в Петербурге. Император Николай (весело) говорит внезапно воскресшему графу: «Я приказал расстрелять вас – но холостыми патронами» [Goodrich 1844: 169]. Эта история фальшивого воскресения добавляет американское и русское историческое измерение к линии Г. Эбсона в романе Себастьяна «Призматическая оправа».
Таким образом, Набоков отбирает библиографические единицы В., чтобы «навести мост над пропастью» не только между «мыслью и выражением», как В. говорит о писательстве Себастьяна [Набоков 2014: 104–105], но и между английской и американской, а также англо-американской и русской литературой – создав сеть потаенных взаимосвязей, более важных для Набокова, чем для кого-либо из его персонажей. В то время как Себастьян избегает русских отсылок, Набоков фильтрует свои через англоязычные источники[120]. Расплывчатость связей во многом затрудняет однозначное толкование отсылок; это еще одно проявление набоковской тщательно созданной неопределенности, которая не столь заметно указывает на дальнейшие взаимоотношения между англо-американскими текстами и историей, как отсылки, проанализированные выше. Эффект отсылок, все с большим трудом поддающихся проверке, расходится волнами вовне, охватывая целую эпоху.
Натаниэль Готорн
Роман, который начинается как биография Себастьяна Найта, превращается в автобиографию В., при этом подчеркнуто не является автобиографией Набокова, – Себастьян Найт одновременно и Набоков, и не Набоков. Как замечает Мария Маликова обо всех формах набоковской автобиографии, он тщательно создает напряжение между вымыслом и реальностью [Маликова 2002: 12]. Но, как мы уже видели, третий виток спирали возвращает нас к набоковской биографии, несмотря на изначальное отрицание. Одна из функций третьего, более истинного витка вскрывается благодаря подтексту новеллы Натаниэля Готорна «Дочь Рапачини». Новелла построена на легенде о ядовитой даме, и некоторые черты этого образа носит последняя возлюбленная Себастьяна, Нина Речная. Нина с самого начала является объектом расследования В., когда он, исполняя предсмертную волю Себастьяна, сжигает две пачки писем, одна из которых на русском. Подобно Г. Эбсону, сбрасывающему маску в кульминации Себастьяновой «Призматической оправы», Нина сбрасывает целую череду масок: француженка мадам Лесерф на поверку оказывается русской Ниной Речной, в девичестве Ниной Туровец. На следующем витке спирали Готорн помогает нам снять с нее литературную маску и увидеть, что ее персонаж также представляет собой отсылку к парижской возлюбленной Набокова – русской Ирине Гуаданини.
Брайан Бойд пишет, что «Набоков проецировал на Себастьяна стилизованное альтернативное продолжение своего недавнего прошлого». Но Бойд говорит, что, поскольку роман, похоже, «исключает внешние отсылки <…>, Набоков мог затронуть свои личные темы: смену языка, похороны прошлого с Ириной Гуаданини» [Boyd 1990: 501][121]. Подтекст показывает, что Набоков облекает свою любовную связь в художественную форму ради единственного читателя, который, как он ожидал, может распознать его намерения, – ради жены. Как отмечает Маликова, облечение факта
