Король русалочьего моря - Т. К. Лоурелл

– Чего тут бояться, я понимаю, – негромко сказал Ксандер.

Изгнать холод в спине Одиль не смогла. Но смогла заставить себя повернуться и снова посмотреть ему в глаза. Говорить, впрочем, она не рискнула: есть минуты, когда совсем не к месту дрожащий голос. А ее бы дрогнул, заговори она, обязательно.

– Но нас всех тут, пожалуй, есть за что бояться, – продолжил он. – А поесть – это, сеньора, вы правильно придумали.

И, больше не говоря ни слова, они пошли догонять однокурсников в опускающихся на школу теплых сумерках.

Одиль проснулась посреди ночи резко, рывком, будто вынырнув из-под тяжелой воды. И огляделась. В их с Беллой комнате царила тишина, прерываемая разве что шумом ветра и листьев из открытого окна и мерным дыханием спящей иберийки. Снаружи, за дверью, насколько можно было судить, тоже стояла тишина – во всяком случае, никто не производил достаточно громких звуков, чтобы пронизать дубовую дверь и надежные каменные стены. Она бросила взгляд на часы: еще не пробило полуночи, но легко можно было поверить, что ее одноклассники, из которых многие клевали носом еще на ужине, вряд ли вдруг обрели энергию для приключений на ночь глядя.

И все-таки…

Она осторожно выскользнула из-под шали, которую натянула на себя в зябкой дремоте, и прокралась за дверь. В коридоре действительно было тихо, хотя спали далеко не все. Прислушиваясь у дверей, она различила в какой-то момент возглас Алехандры, в другом месте – смех Франсуа, у третьего порога – отголоски серьезного обсуждения между Клаусом и Францем, хотя о чем, в бормотании было не разобрать. Так или иначе, то, что разбудило ее, явно никак не встревожило остальных.

Но что же это было?

Все так же стараясь бесшумно ступать – и уже, признаться, немного замерзая, поскольку в своем конспирационном усилии вышла босой – она так дошла до двери Ксандера. С этой стороны коридора эта дверь была последней, и, удостоверившись, что и там никто особенно не шумел, она повернулась, чтобы уйти.

И тут услышала голос.

Сначала она замерла, не веря ушам, потом дернулась, приникла к замочной скважине. Долгую минуту томительного молчания она слушала, как там, за дверью, открывали шкафы, что-то куда-то клали, как тренькнули струны на перекладываемой гитаре. На этом последнем звуке она и вовсе затаила дыхание, боясь пошевельнуться, боясь упустить еще какой-то звук за бешеным стуком собственного сердца.

Еще немного…

И голос зазвучал снова. Тихо, глухо, укрытый камнем и деревом, но зазвучал, легкий и певучий, как летний ветер.

Первым ее импульсом было распахнуть дверь, ворваться, надрать уши, задушить владельца этого голоса. Расцеловать тоже. Но и задушить. Можно одновременно.

Но нет. Нет-нет-нет.

Слишком легко.

Тихо посмеиваясь от бурлящего внутри счастья, дрожа от наступившего вдруг в глубине души покоя, она пошла, тихонько ступая, к той комнате, где мирно спала Белла.

Глава 5

Адриано

– Привет!

Когда открылась дверь, Ксандер от книги оторвался не сразу. Единственным, кто мог войти без стука, была Исабель, а перед ней вскакивать, как он знал по опыту, было бессмысленно: если она в настроении добром или хотя бы задумчивом, то соблюдения этикета не заметит, а если в злом – все равно к чему-нибудь придерется. Но вот этот бодрый голос точно принадлежал не ей, если она, конечно, каким-то колдовством не сменила пол.

– Привет, – повторило явление, на поверку оказавшееся довольно высоким, даже, наверное, с самого Ксандера парнем.

Впрочем, на росте и принадлежности к полу их сходство заканчивалось. Вошедший был смугловат, темноволос и при этом обладал удивительно яркими бирюзовыми глазами, а ухмылялся так, будто родился с этим выражением лица и просто не представляет, как можно вести себя иначе. А еще его лицо казалось смутно знакомым, хотя откуда, память отказывалась выдавать.

– Привет, – отозвался Ксандер и, отложив книгу, встал.

На это действие парень шагнул к нему с такой радостной готовностью, словно собирался обнять, но передумал и только протянул руку, которую Ксандер осторожно пожал. Рука оказалась сильная, мозолистая, и такие мозоли Ксандеру были знакомы: такие оставляют только весла.

– Я Адриано Мочениго, – все так же бодро и радостно, словно не веря своей удаче, сообщил новопришедший. – Мы это, соседями будем. – Видимо, на лице Ксандера что-то отразилось, потому что он добавил: – Понимаю, но, видно, тут такое уж правило, один бы ты не остался.

Надежде Ксандера на одиночество не исполнилось и дня от роду, сжиться он с ней не успел, поэтому хоть и не без сожаления, но кивнул.

– Ксандер ван Страатен, – представился он и приготовился, не без некоторого злорадства, к привычной реакции.

Реакции не последовало.

– Нидерландец? – легко поинтересовался его новый сосед, бросая объемистую сумку в угол у оставшейся до сих пор незанятой второй кровати. – Это здорово. А я из Венеции.

– Фламандец.

Адриано глянул через плечо. Теперь он был занят тем, что бережно распаковывал на кровати укутанную в кожу и мягкую ткань гитару. Вот уж не хватало! Чего-чего, а этого добра Ксандер наслушался еще в Иберии и вовсе не жаждал продолжить знакомство еще и в Академии.

– Извини, я у вас почти не был, только там, где… в общем, на Рейне, так что Фландрия или там Зеландия…

– Я имею в виду, – безжалостно уточнил Ксандер, – что я из тех, кто связан Клятвой.

Только в этот момент его осенила мысль, что парень мог быть вовсе из вилланов и потому совсем не в курсе Клятвы, но Адриано оставил свою гитару и выпрямился так, что стало ясно: из какого бы он ни был рода и племени, про Клятву он знал.

Что будет дальше, Ксандер видел не раз: либо откровенное презрение, либо жалость, и он бы не смог сказать, что хуже. Но имелся и несомненный бонус: с объятиями сосед больше не полезет и гитарку свою терзать будет где-нибудь подальше, а то и вовсе заходить будет только переночевать.

С минуту Адриано его изучал. Лицо при этом у него было странное: без тени былой ухмылки, брови нахмурены над жестким прищуром, и ощущалось это даже немного неприятно, будто на Ксандера смотрел кто-то другой, взрослый и недобрый, и при этом все еще странным образом знакомый. Но вот презрения в этом лице не было, как, впрочем, и жалости.

– Ладно, – наконец сказал венецианец, – потом разберемся. Скажи только сразу,