Король русалочьего моря - Т. К. Лоурелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Разумом? – опять фыркнула неуемная Леонор. – Это после славословий вере-то?
– В том-то и прелесть, госпожа Гарсиа, а если подумать, то и логика, что нечто столь иррациональное, как вера, должно быть уравновешено рациональностью и разумом, не так ли?
Пришло время кивать Леонор, хотя она это сделала куда более неохотно, чем Ксандер.
– В мгновение, когда вам пришла пора действовать, вы сможете использовать свою силу только в том случае, если знаете, что вправе это делать, иначе она уйдет впустую. И да, этому мы тоже вас будем учить.
– Вы говорили о треугольнике, – заметила пока что молчавшая Белла.
– Верно, говорил, госпожа Альварес де Толедо. Но с третьей стороной все очень просто – это воля. Как отмечают мудрые народные поговорки, можно привести лошадь к водопою, но нельзя заставить ее пить. Так и с вами: какими бы силами и правами вы ни обладали, пока вы не захотите что-то сделать, выбрать ту самую мишень – применить все это вы не сможете.
– Тут наверняка тоже есть какая-нибудь тонкость, – пробормотала Белла.
Возможно, она предназначала это только для ушей соседей, а то и одной Одили, к которой отвернулась, но ректор подхватил это с такой готовностью, словно она декламировала на весь зал.
– Очень верно! Но и тонкость проста. Кто рискнет подсказать? Госпожа де Мендоса?
Алехандра, рьяно вскинувшая руку, едва он задал вопрос, даже вскочила с места.
– Мы же все разные! – заявила она. – А если бы дело заключалось только в вере и праве, то я бы… я бы могла так же играть с огнем, как Белита. Я ведь верю, что так можно, и что в этом плохого, я же не убивать им буду. Но он мне не подходит, понимаете? Это не мое. Я могу что-то сделать, но не так. Простите, я сумбурно…
– Вы совершенно правы, госпожа де Мендоса, – голос ректора был ласков. – Это тоже часть воли. Наши силы даны нам для того, чтобы творить, и каждый из вас выбирает тот способ изменять мир, который по душе лично ему. По-настоящему, глубинно по душе – это не вопрос минутного восхищения, это вопрос резонанса. С каждым из нас мир говорит по-своему. И как лучше его слышать, и как лучше говорить в ответ, этому вы тоже будете учиться.
– Выходит, мы здесь потому, что у нас громкие голоса?
Голос Франца Баумгартена был удивительно тихим для его могучего корпуса, поэтому ректору пришлось подождать, пока господа студенты отхихикают.
– Примерно так, – согласился он.
– И все-таки с верой непонятно, – заявила Леонор. – Выходит, и всякие мантикоры взаправду есть?
Ректор только улыбнулся, но иберийку это не смутило.
– Но я слышала, что те, в кого верили, а потом перестали верить, исчезают!
– И в самом деле исчезают, – покладисто ответил д’Эстаон, – от глаз тех, кто не верит. Но исчезнуть вообще? Только ребенок думает, что если зажмуриться, то злое чудовище исчезнет. Материя не зависит от глаз смотрящего… к счастью или к несчастью.
– А может ли появиться?
Ректор медленно повернулся на каблуке. Очень у него это эффектно получилось: его длинное одеяние, похожее на мантию, немного обернулось вокруг ног, сделав его похожим на змею, приготовившуюся к броску.
– Уточните вопрос, госпожа де Нордгау.
– Если человек видит то, во что верит, то что будет, если его убедить, что он видит то, чего нет на самом деле?
Так же медленно и по-змеиному д’Эстаон улыбнулся.
– Этот вопрос, – вполголоса отозвался он, – вы зададите другому человеку, дитя мое.
– А если мы тоже хотим это знать? – прозвенел голос Алехандры.
– Спросите у вашей однокурсницы, – был лишенный сочувствия ответ. – Вас интересует только это?
– Подождите, господин ректор, – Клаус был мягко вежлив, – но у меня другой вопрос. Если нас ограничивает только треугольник веры, воли и права… я имею в виду, есть ли что-то еще? Я понимаю, что есть законы…
Сухопарая рука ректора легла ему на плечо.
– Не волнуйтесь, господин фон Бабенберг. Вы правы, конечно. Есть другие ограничения.
Класс снова притих, но ректор заговорил не сразу – сначала занял свое место у окна, поставил перед собой трость и сложил на ней руки. Напряжение в воздухе к этому мгновению можно было резать ножом.
– Оговорюсь сразу, эти ограничения относятся уже скорее к этике… хотя, пожалуй, лучше назвать их техникой безопасности. Да, это наилучшая формулировка. Поступайте в соответствии с этими законами, и с вами все будет хорошо.
Он сделал небольшую паузу.
– Итак, первое ограничение – свобода воли. Если вы хотите, чтобы ваша воля уважалась, уважайте чужую, это логично. К счастью, что-либо сделать с чужой волей крайне трудно, а менталистов крайне мало. Впрочем, вы все молоды, и вполне возможно, что когда-нибудь страсть или искаженное чувство справедливости, или что-то еще может столкнуть вас с этим законом. Просто запомните сейчас и вспомните тогда, что невинность – лучшая защита. Не замарайтесь насилием, и ваша собственная оборона будет крепка.
Опять пауза, чтобы перевести дыхание.
– И второе – естественная логика мира. Мир – ваш собеседник, ваш соавтор в творчестве, а собеседников и соавторов надо уважать. Не творите неестественного, как бы вам ни хотелось. Пример… Кто-нибудь приведет пример?
– Нигромантия, – выдохнул Клаус.
Д’Эстаон бросил на него взгляд, который Одили показался странно печальным.
– Да, например, нигромантия, хотя не она одна. Поймите, – голос его напрягся до гулкости, – есть могущество выше вашего и право выше вашего, есть грань, на которой вы должны будете отступить. Называйте это как угодно – судьбой, Творцом, высшими силами, – это неважно. Важно то, что одним из самых страшных соблазнов для вас станет гордыня. Учитесь смирению, и тогда мир всегда будет вам благоволить.
– Но есть ведь те, кто…
– Есть, – негромко сказал ректор, – но подумайте об этом так, господин фон Бабенберг, хоть вы еще очень юны: можно очаровать девушку, а можно взять силой. И у того, и у другого способа есть достоинства и недостатки, и результат – кратковременный – будет один и тот же. Но землю наследуют те, кто хочет любви.
На этот раз ему никто не возразил и ничего не спросил. Одиль тоже. Ее охватил озноб.
Адриано, гад, братишка, где ты…
Д’Эстаон окинул их всех
