Русь без креста. Язычество – наш «золотой век» - Лев Прозоров

Излишне говорить, что смелость и проистекающие из нее гордость и независимость – первые из основных нравственных качеств богатыря, прославляемых былинным эпосом. Даже сила без храбрости – ничто. Алеша Попович, который «не силой силен, а напуском смел», входит в «первую тройку» любимых героев эпоса, а калика Иванище из былины про Илью Муромца и Идолище поганое, который, по собственному признанию главного богатыря русских былин, вдвое сильней его, но не смел – презрительно обозван «дураком». Если богатырь чего-то и боится – так это показать малейший признак трусости. Советы и запреты в былинах, похоже, существуют именно затем, чтобы богатырь не слушал первых и нарушал вторые. Богатырь всегда ищет опасности, схватки, для него вызов – появление незнакомого богатыря или след богатырского коня, других поводов для схватки уже не нужно. Тем паче – угроза, пусть даже не прямо в его адрес. Так, Добрыня, проезжая по «полю чистому» и обнаружив незнакомый шатер с угрожающей надписью о неизбежной смерти того, кто посмеет войти в шатер и прикоснуться к запасам его владельца, незамедлительно в этот шатер входит, устраивает там страшнейший разгром, частью съедает, а частью разбрасывает по полю съестной припас, и частью разливает, а частью (надо полагать, большей) выпивает хмельной мед, после чего и засыпает посреди наведенного им погрома богатырским сном. Является хозяин шатра, Дунай, в ярости будит Добрыню («а спящего бить, что мертвого – не честь-хвала молодецкая!») и, дав тому время вооружиться и сесть на коня, честно старается привести свою угрозу в исполнение. Доведению схватки до смерти одного из противников мешает лишь появление главы богатырской дружины, Ильи Муромца, разнимающего богатырей и мирящего их.

К этому описанию нравов воинской касты надо только прибавить, что Добрыня, как мы помним, отличался от иных богатырей «вежеством рожоным и ученым», вследствие чего ему поручали щекотливые дипломатические задания, а устойчивый эпитет Дуная в былинах – Тихий. Мда, читатель… можете представить, каковы бывали невежливые и буйные богатыри – вежливого и тихого вы уже видели.

Илья в былинах о «татарском» нашествии один защищает Киев и Русь, рядом нет никого, кто упрекнул бы его в трусости, однако на предупреждение своего вещего коня о трех вырытых врагами ловушках-«подкопах» богатырь отвечает ударом плети и бранью и продолжает атаковать вражьи полчища. В результате попадает в плен, где чуть не гибнет. Юный богатырь Михайлушка Данилович (Игнатьевич) еще более упрям – он, в аналогичных обстоятельствах, едет прямо в «силу-матицу», то есть на подкопы. Тот же Илья у знаменитого камня на распутье без колебаний выбирает дорогу, на которой «убиту быть» – хотя рядом снова нет никого, кто бы мог стать свидетелем его «трусости». И несть числа таким примерам.

Богатырь постоянен – он держит данное слово и не меняет принятых решений, даже если они гибельны для него.

Богатырская храбрость неразрывно связана с богатырской гордостью. Пусть в основе сюжета о «бунте» Ильи против Владимира лежало обрядовое действо, но для былинного героя естественно и характерно именно такое поведение – богатырь, оскорбленный неподобающим местом на пиру или обращением, недостойным подарком, устраивает на княжьем пиру громкую ссору, выливающуюся в настоящий бунт. Очень показательна сцена уговоров ушедших из Киева богатырей Ильей «постоять за веру, за отечество». Илья не мотивирует своей просьбы, вернее сказать, не унижается до мотивации, ибо ее не допускает гордость, да просьба побратима и не требует мотивов. Мотивации требует отказ (ее мы, читатель, уже рассматривали, эту мотивацию – «ничего нам нет от князя Владимира!»). После этого просьба и отказ в буквально тех же выражениях повторяются дважды. Гордость на гордость – никто не хочет унизить себя дополнительными объяснениями, уговорами. Илья, казалось бы, должен переступить через гордость ради «общего дела», однако он этого не делает (и правильно поступает – в рамках богатырской системы ценностей, выписанной в былинах, такая «потеря лица» отнюдь не помогла бы ему, напротив – лишила бы всякого авторитета). Не переступают через свою гордость и остальные богатыри. Ситуация находит разрешение, как мы видели, в другой важной для нравов воинской касты черте – солидарности. Возникает, откровенно говоря, подозрение – уж не нарочно ли попался в плен Илья, чтобы спровоцировать наконец богатырскую дружину на действия, хотя бы из кастовой солидарности?

К деньгам и любым не имеющим боевого – прямого, как оружие, или вспомогательного, как сбруя богатырского коня, – значения материальным ценностям богатырь относится презрительно. И если обзаводится таковыми – получив дар от князя, найдя клад или добыв в бою – старается раздать их или устроить на них пир.

Разумеется, очень важна для богатыря слава. Славно пировать, охотиться, славнее же всего – воевать. Тихая, мирная жизнь, вдали от пиров и битв – для богатыря бесславье. Алеша и Еким, увидев камень на развилке, обозначающий три пути – два в мирные города, славные тихим, сытным житьем, обильной и вкусной едой, крепкими медами и податливыми девицами, и в Киев, к неизбежной воинской службе, не сомневаются в выборе, иначе «пройдет про нас славушка недобрая».

О простонародье говорить долго не приходится. К счастью, никто пока не додумался до отрицания существования на Руси землепашцев, ремесленников и торговцев. Добавим только, что ценности и правила поведения мирного общинника – будь то земледелец, ремесленник или торговец – прямо противоположны таковым воинской касты. Былина и не думает осуждать Садко, отчаянно старающегося избежать смерти в море, на которое обрекают его «жребии». Для богатыря подобные недостойные увертки были бы полнейшим бесславьем – но Садко-то всего-навсего купец. В русских летописях дважды описана готовность жителей осажденных печенегами Киева и Белгорода распахнуть ворота перед кочевниками, предпочтя плен голодной смерти – в то время как их современники-воины, оказавшись перед выбором – смерть или плен, кидались на собственные клинки, если не было иной возможности избежать позора плена (об этом повествуют византиец Лев Диакон и араб ибн Мискавейх). А долго ли бы продержался в крестьянской общине парень, то и дело лезущий в драку и демонстративно пренебрегающий советами? Уважением бы, во всяком случае, не пользовался. То есть нравы были принципиально разными – а ведь нравы-то, как мы знаем из того же фольклора, представлялись чем-то врожденным. Если вдуматься – даже христианство, впервые поставившее во главу угла не род, не дружину, не корпорацию, не касту, а личность с ее «свободным выбором», спасением или гибелью – даже оно, однако, зиждется на представлении о родовой и наследственной ответственности потомков Адама за грех когда-то преступившего запрет божества первопредка. Даже коммунизм, исходящий из отчужденной особи «хомо экономикус» XIX–XX веков, при воплощении в жизнь оказался перед необходимостью считаться с понятием «классового происхождения» (с точки зрения ортодоксального марксизма – полнейшая чушь, ибо классовая принадлежность определяется только долей и характером участия в производстве материальных ценностей, но никак не наследственностью).

Кстати, как ни удивительно, современная наука подтверждает подобные взгляды. Не так давно, в конце XX века, учеными-зоопсихологами был поставлен любопытный опыт – предприняли попытку вывести добрых черно-бурых лис. Вообще это весьма агрессивные зверьки с «зубастым» характером. В течение десяти лет исследователи скрещивали между собой самых общительных, миролюбивых лис. Недавно был получен итог – ласковые, ручные существа, которых поднимают на руки и ласкают пятилетние девочки – а потомки свирепых хищниц-кусак блаженно щурятся в телекамеру. Поведение, получается, наследуется, характер детей можно задавать, скрещивая сходных характером предков. Кастовое общество осуществляло как раз подобную селекцию, свирепо отбраковывая «неправильных» человеческих особей и воспроизводя, усиливая от поколения к поколению, черты кастовой этики и морали. Все более властные правители, все более отважные, свирепые и сильные воины, все более хозяйственные и трудолюбивые общинники, все более послушные рабы.

Немного поговорим об этих самых рабах. Представление о рабах и рабстве у нас сильно испорчено школьными впечатлениями об античном, так называемом классическом, рабстве. А также и о рабстве негров в Соединенных Штатах, поданном сквозь романтично-слезливую призму «Хижины дяди Тома» и множества «политкорректных» литературных и кинематографичеких клонов этой книжонки (в качестве противоядия всячески рекомендую «Унесенные ветром» М. Митчелл – естественно, книгу, а не фильм). Однако же рабство у славян и их соседей, народов Северной Европы – германцев, скандинавов, тех же кельтов – имело совсем другой характер. И не стоит судить о нем по, скажем, роману Валентина Иванова «Повести древних лет» – этому роману прекрасного автора очень повредило то, что Иванов стремился в нем противопоставить в славянофильском духе «плохую, расистскую» Европу, воплощенную в викингах, добрым славянам, и, кроме того, очень малый уровень тогдашних наших знаний об Языческой Европе и Руси. Так, Новгород не только процветает в романе в IX веке, но и имеет все пять районов-концов – а это число концов появилось в Господине Великом Новгороде лишь к закату его могущества, в XIV–XV веках, в IX же столетии Новгород еще представлял собою три деревеньки и крепость на островке, образованном Волховом, Малым Волховцем и Жилотугом. Что до ошибки писателя, расположившего легендарную страну Биармию норманнских саг на беломорском побережье, то ее и посейчас разделяют многие ученые, хотя скандинавы добрались до Белого моря не раньше, чем Новгород обзавелся пятью концами – в XIV веке, а русы вышли на его берега самое раннее за четыре века до того. Биармия же, вероятнее всего, располагалась на берегах не Северной, а Западной Двины – не зря названия Ливония и Биармия не встречаются в одной и той же саге.