Русь без креста. Язычество – наш «золотой век» - Лев Прозоров

Завершается поединок, что называется, «в партере» – рукопашной схваткой и борьбой. Побежденного убивают, причем достаточно жестоко – впрочем, как я уже говорил, это отголосок воинских жертвоприношений Богам войны. Однако у побежденного есть возможность сдаться, «сохранив лицо» – предложить победителю побратимство, естественно, с собой в качестве «меньшего» брата. Похвальба над трупом побежденного противника решительно осуждается в былине «Камское побоище».

Представление о благородном и неблагородном поведении в бою повлияло даже на отношение к тому или иному виду вооружения. В «опалу» угодил топор – былины вообще не упоминают его в качестве оружия, в летописях знатные воины-русы не используют до XIII века топор против равного противника – исключительно против зверя или взбунтовавшегося смерда. В былинах в схожей ситуации – против явно неблагородного противника – знатные воины, Чурило, Вольга, Микула, используют неясные «шалыги подорожные». Любопытно, как прокомментируют это сторонники «народного» (крестьянского) происхождения эпоса и его героев?

Столь же отрицательно относится этика былинных богатырей к метательному оружию. Любопытно, что первым это подметил еще в XVIII веке Василий Алексеевич Левшин в своих «Русских сказках»: «Русские богатыри считали за стыд сражаться чем-либо, кроме ручного оружия, ибо убивать пращом или стрелою не вменяли в приличное человеку храброму». В былинах эта неприязнь распространена, кажется, на все виды метательного оружия, на само метание. Только враг-инородец вроде Идолища или негодяй вроде Тугарина способен метнуть нож в противника – причем богатырь, перехватив или отбив брошенный в него клинок, никогда не бросает его обратно в хозяина, но вызывает напавшего на поединок или расправляется с ним ударом. Русские богатыри бьют даже там, где, казалось бы, естественней метнуть. Хотен Блудович ударом, а не броском копья расшибает конек крыши дома враждебных ему Чусовых. Стоящую на воротах дочь Соловья-разбойника, пытавшуюся убить Илью приворотным брусом или по-иному, богатырь убивает не броском, а ударом копья. Любопытно, что и летопись хранит представление дружинно-княжеской среды о сугубой подлости, неблагородстве броска: когда на Любечском съезде обсуждают подлость князя Давыда, заманившего в ловушку и ослепившего князя Василька Теребовльского, ему говорят: «Кинул ты нож в нас!» Как и в былинах, брошенный нож здесь – знак вероломства и подлости.

Лук богатырь применяет разве что на охоте да на состязаниях (о которых мы говорили, рассказывая о священном браке правителя с девой-Властью Апраксеей). Илья до вступления в дружину (и едва ли не под влиянием версии о его неблагородном, «карачаровском» происхождении) использует лук против нечеловеческого противника, оборотня Соловья (странно, что самые ранние изображения Соловья-Разбойника – изразец и лубок XVII века – изображают его конным воином с копьем, а не сидящим на дубу «чудом»; не решусь утверждать, что и поединок воинов-всадников превратился в выстрел по оборотню под влиянием крестьянской «карачаровской» версии). Став дружинником, Илья вспоминает о луке дважды, но один раз просто не пускает его в ход, ограничившись заговариванием стрелы («Илья Муромец на Соколе-корабле»), а другой – стреляет в дуб, распугивая разбойников («Три поездочки Ильи Муромца»). Впрямую против человеческого (хоть и не совсем – «татары»-степняки, как мы помним, в понятиях былин – не люди) противника стрелы во всем былинном эпосе использует один Васька-Пьяница – человек явно не дружинного круга.

Эти наблюдения я советую взять на заметку не только сторонникам «крестьянского» происхождения былинных богатырей, но и тем, кому не лень воскрешать построения Стасова и Потанина о каком-то не то ордынском, не то половецком происхождении наших былин. Хорош был бы половец или ордынец, не признающий метательного оружия, особенно – лука. Впрочем, столь же уместно смотрелись бы в тюркском «Диком поле» могучие дубы, стены белокаменные, терема златоверхие и ограды высокие русских былин, а в юртах кочевников – окошечки косящаты, печи, «палатный брус», сидя на котором Алеша Попович поддразнивает Тугарина Змеевича, лавки и столы, мед-пиво вместо кумыса в чарах. Да, наконец, само вот это: «Ой же вы, татаровъя поганые Кто умеет говорить языком русским, человеческим?» – это тоже татарское?!

Иное дело – меч, копье, палица – оружие, достойное богатыря. К ним отношение у русских воинов было совсем иное. Особенно, конечно, к мечу.

Мечом русы-язычники клялись при договорах с Византией в 907 и 944 годах. Особенно трогательно, что это приводят («типично норманнская клятва на оружии») в доказательство их скандинавского происхождения. Тогда пришлось бы занести в норманны и ведических ариев с их клятвой на мече – варуной, и японских самураев, и испанских идальго, и арабов, и много кого другого. Павлов-Сильванский в статье о символизме русского права, не касаясь вовсе вопроса о происхождении варяжской руси, отметил только, что в договорах меч «покладаху» перед кумирами Перуна и Волоса, а норманны и гордившиеся своими готскими корнями знатные люди Западной Европы, присягая на мече, всегда втыкали его в землю. Так что правда остается за С.А. Гедеоновым, вот уж больше века назад сказавшим, что договоры эти «не являют никаких признаков норманнского права, религии, обычаев». Различие глубоко не случайно – легендарный меч в рыцарских преданиях Западной Европы и сагах – Северной всегда воткнут – Грам в древо Вольсунгов, Экскалибур – в наковальню, меч Галахада – в плывущую (типичный кельтский сюжет) скалу. В русском же фольклоре меч всегда кладенец. Он лежит под каким-нибудь спудом, будь то камень Алатырь ряда заговоров, былин и сказок, голова богатыря Росланея[39] в повести о богатыре Еруслане Залазаровиче, в церкви (как в заговорах и «Повести о Петре и Февронии») или «тереме» на острове Буяне. В двух последних вариантах можно увидеть воспоминание о тех мечах, что хранились в капищах на балтийской прародине варягов-руси. В капищах Арконы и Кореницы на Рюгене, Радигощи на континенте мечи висят на стене или поясе кумира, или лежат, или находятся, наконец, в руке кумира – но никогда не воткнуты.

На этом, кстати, различия с ролью меча в ритуалах и жизни воинской касты на Западе и на Руси отнюдь не заканчиваются – так, мечи славянских преданий не имеют имен. Исключением является разве что Щербец польских королей-Пястов, иззубренный о киевские Золотые ворота, да одинокий Аспид из явно переводного «Сказания о Вавилонском царстве». При всем моем уважении к Марии Семеновой, сцены, где славянские воины говорят со своими мечами или упоминают их имена, целиком остаются на ее совести. В стране, где было бы столь же трепетное, почти интимное отношение к оружию, которым пронизан рыцарский эпос Европы, невозможно было мимоходом бросить: «Когда же мечи свои притуплялись, хватали мечи татарские и бились снова» (рассказ о последней битве дружины Евпатия Коловрата из «Сказания о разорении рязанской земли Батыем») или «сабельки вострыя приломалися; вынимали они палицы булатные». Так же невозможно, как в русских былинах, с их вещими конями, сивками-бурками, невозможно было бы уронить мимоходом… «И лошади под ними погибли. Тогда сэры рыцари взяли новых коней и поскакали друг на друга…»

Перечисленные различия, однако же, ничуть не значат, что меч не играл роли в жизни война-руса. Совсем наоборот, – играл, и огромную! Арабские авторы говорят, что русы не расстаются с мечом, мечом разрешают судебные споры и благословляют новорожденных сыновей. Меч передавался по наследству, а в приднепровском Перещепинском кладе меч лежит среди прочих сокровищ – вот уж воистину кладенец! Даже после крещения меч клали в могилы князьям и воинам. Даже лежащие в Георгиевском соборе Юрьевского монастыря близ Новгорода посадники начала XIII века, Дмитр Мирошкинич и Борис Семенович, не стали исключением – вопреки христианскому обычаю в их гробницы положили мечи. Причины такого почтения благородных русских витязей к мечу понятны – меч был самым специализированным, самым «благородным» оружием – палица и копье имели двойников в оружии ополченцев-простолюдинов – дубину и рогатину, топор же вообще был братом-близнецом рабочей секиры[40], за что, по-видимому, и попал в «опалу».

На копье и палицу, кстати, в былинах иногда читают заговоры – подбрасывают в воздух и ловят, приговаривая: «Как владею я копьем бурзамецким (или – «палицей буевою». – Л.П.), так владеть мне богатырем имярек». Правда, делает это обычно отрицательный герой и терпит в финале сокрушительное поражение. Ко всякого рода ворожбе воинское сословие относилось хмуровато еще до возникновения христианства.