Своими глазами (сборник) - Михаил Веллер

— Разваливаемся! Семьсот километров! — заорал штурман.

— Врешь, — хрипло сказал Гривцов. — Сбили пламя… Вот теперь пойдем домой. Смотри вперед лучше. Мне уже высоту не набрать…

Они давно вышли из грозы и шли на восток в лунном свете на высоте двухсот метров, когда Паша Голобоков спокойно сообщил из хвоста:

— Большое везение. Истребитель пристраивается.

И огненная трасса прочеркнула над левым, работающим, мотором.

— По выхлопу бьет, гад, — сжал зубы Гривцов. — И угораздило еще нас на ночной истребитель напороться..

«Юнкерс-88», оборудованный фарой для ночной охоты, превосходил их сейчас в скорости на двести километров. Его стрелок крутил в верхней турели спаренный крупнокалиберный пулемет, а штурман пристраивал свой пулемет в прорези носового фонаря.

Он догнал их сзади, уровнял высоту, и из трех стволов размочалил хвост.

— Паша!

Паша не отвечал, лежа в изодранном крошеве своей кабинки. Машина теряла управление.

— Жорка, прыгай! Прыгай, ну!

Штурман прыгнул.

Гривцов отодвинул форточку и пытался разглядеть, что внизу. Внизу был лес. «Юнкерс» зашел снова, и пулеметная очередь пробарабанила по бронеспинке. А в бомбоотсеке была Катя, живая или мертвая — Гривцов не знал.

Он сажал бомбардировщик на лес. Открыл фонарь, отстегнул привязные ремни. Ему повезло хоть сейчас — он садился на вырубку.

Удар! треск, хруст, бросок! Сели!

Они плюхнулись на брюхо в болоте среди пней, и многострадальный бомбардировщик вспыхнул разом, будто посадки только и ждал, чтоб сбросить с себя бремя существования на этой войне.

— Катя-а! — дико заорал Гривцов, выпрыгивая из кабины, и замер: бомболюк открывался из кабины штурмана… Но створки люка плотно легли в болотную грязь. Машина горела.

Он бросился к отсеку и забарабанил кулаками, рукояткой пистолета по обшивке. И в ответ прозвучали изнутри слабые удары…

Спас их мертвый Паша Голобоков. Паша возил с собой в хвосте топор, — он был сибиряк и топор считал необходимой аварийной принадлежностью. Гривцов судорожно схватил топор в его кабинке, залитой кровью, и с маху прорубил дюралевую обшивку. «Сейчас, Кать», — хрипел он, вырубая выход из фюзеляжа, пляша в огне со сгоревшими бровями и ресницами.

Два грузовика с немцами заезжали в лес в километре отсюда. И розыскные собаки поскуливали в кузовах.

Комбинезон на Гривцове дымился. Он прорубил уже дыру в фюзеляже и сунулся в нее, как вдруг получил удар по голове чем-то тяжелым и железным.

— Рация… — слабым голосом сказала Катя. — Рацию возьми…

— Какая к черту рация! — заорал Гривцов. — Взорвемся сейчас!

Он сорвал с Кати парашют, ранец, всю дребедень и стал пропихивать ее наружу. Катя была в полуобмороке. Она цеплялась за края отверстия, сопротивляясь, и повторяла:

— Рация…

— Да будет тебе рация! — Гривцов поднатужился и протолкнул ее наружу. Кое-как подал ей через дыру рацию и вылез сам. Схватил одной рукой Катю за шиворот, другой — рацию за лямки и стремительно потащил прочь от горящего самолета. Ноги его путались в длинном ремешке планшета, но планшет он не снимал: в нем карта, по ней еще предстоит выбираться отсюда.

— Андрей, ты горишь! — слабо закричала Катя.

Он упал на влажную землю среди пней и стал кататься, сбивая пламя с комбинезона. Комбинезон расползался, и он срывал с себя тлеющие куски. Наконец погасил, в возбуждении не чувствуя боли в обожженных руках и лице.

В сотне метров от самолета они в изнеможении сели и привалились спинами к огромному пню. Судорожно дышали, глядя на пылающую машину, чуть не ставшую их могилой.

Взрыв потряс лес — это взорвались бензобаки бомбардировщика. Яркое пламя осветило вырубку. В трещащем костре силуэт бомбардировщика словно таял.

— Так, — сказал Гривцов, облизывая обожженные губы. — Первое дело мы сделали — сели. Второе тоже сделали — вылезли из машины на землю. Осталось сделать только третье — дойти до дома.

Он хмыкнул, достал из планшета папиросы и спички и закурил. Спросил Катю:

— У тебя НЗ есть? Или все там осталось?

Лицо у Кати сделалось виноватым. Она достала из кармана полплитки шоколада:

— Вот все…

— Ладно, — сказал он. — Поймаем утром медведя и съедим. А сейчас я докурю, и мы побежим как можно дальше от этого места, и как можно скорее. Немцы — народ педантичный, аккуратисты. Небось уже едут сюда — посмотреть, что от нас осталось.

Он напрягся, вслушался:

— Молодцы, быстро поспели. Ну, быстро за мной! Оружие есть?

Сунул руки в лямки рации, вынул пистолет из кобуры и тяжело побежал, сожалея об оставленном в самолете Катином автомате. Она бежала за ним. Темный лес вставал перед ними, дыша сыростью.

Лай собак приближался. Гривцов бежал в темноте, рация тяжело била по спине. Ветви хлестали лицо, ноги спотыкались о корни деревьев. Сзади тяжело дышала Катя.

— Катька, — прошептал он, — если через двести шагов не будет опять болото — рацию твою я бросаю. У них собаки. Самим бы уйти.

Он ясно представлял, что сейчас произойдет. Добежав до вырубки, немцы пустят вперед веера пуль из автоматов и подбегут к догорающему самолету. Потом проводники собак обойдут костер кругом, собаки возьмут след и натянут поводки, и погоня устремится за ними. А их — двое, два пистолета. Сдаваться нельзя…

— Двести шагов, — выдохнул он и сбросил рацию. Катя схватила ее и потащила вперед. Он догнал и отобрал.

— Девочка, дура… — приблизил к ней в темноте лицо, чуть не плача. Она цеплялась за рацию изо всех сил. Секунды терялись.

Гривцов представил себе, как Катя лежит в этом лесу мертвая рядом с железным ящиком рации, застонал от непереносимой муки и, снова надев проклятый ящик, побежал.

С вырубки донеслись автоматные очереди. Все развертывалось именно так, как Гривцов представлял: немцы добрались до самолета.

— У нас минут десять опережения, — задыхаясь, сказал он. — Через полчаса нагонят, не позже…

Где-то между вершин деревьев запели пули — погоня взяла след и двигалась в их направлении.

Но бог войны смилостивился над ними и на этот раз, потому что под ногами зачавкало. То, что им требовалось: болото!

— Только бы не трясина, — прошептал Гривцов, бредя по щиколотки в воде. Он свернул в сторону, чтоб не оказаться на пути преследователей, они продолжат путь наугад, и собаки уже не смогут привести смерть по скрытым водой следам.

Они шли, по пояс проваливаясь в ямы с водой. Гортанные выкрики немцев уже различались. Собаки надрывались от лая и вдруг беспомощно заскулили: они дошли до воды и потеряли след. Последовал взрыв немецкой брани и длинные автоматные очереди: немцы прочесывали досягаемое для стрельбы пространство болота огнем.

Хлопнули ракетницы. Мертвенно-белым светом залилось болото: чахлые деревца и кустарник, кочки, лужи ржавой воды. Болото уходило вдаль.

Гривцов и Катя, по горло в воде, стояли за кочкой, на которой рос куст чахлого ракитника. Рация держалась между его корней.

Гривцов посмотрел на свои светящиеся часы. Часы тикали.

— Полвторого. До рассвета еще часа три. Авось не станут ждать, уйдут…

Немцы ушли через полчаса. Далеко в болото соваться побоялись.

— Ну, — тихо сказал Гривцов, — сзади нас уже не ждут. Попробуем идти вперед. Тебе по-прежнему нужна твоя рация?..

И тут, когда непосредственная опасность миновала, его словно сладко обожгло: так или иначе, но они с Катей вдвоем!

Катя поднесла к глазам светящийся компас:

— Восток там.

— Это, конечно, здорово, что восток там, — одобрил Гривцов. — А где кончается это болото, твой компас нам не покажет, а?..

И все еще по горло в воде, он обнял ее и стал целовать чумазое мокрое лицо:

— Катька, с нами теперь никогда ничего плохого не случится, слышишь… Нет, еще случится, а живы будем…

— Вот так мы встретились, — шептала Катя, уткнувшись носом в его щеку… — Андрюшка, родной… Ну, веди меня, мой сильный мужчина, капитан авиации и командир эскадрильи…

Он выбрался туда, где было помельче, по пояс. Отломал ветку подлиннее и, ощупывая ею перед собой дорогу в воде, пошел дальше через чавкающее болото. Катя держалась в десяти шагах сзади.

— До света надо на сухое выйти, — сказал Гривцов. — Днем будем тихо сидеть в лесу, а двигаться по ночам.

В половине пятого болото кончилось. В изнеможении Катя опустилась на твердую землю.

— Встать! — грубо приказал Гривцов. — Иди за мной! Ну!

И тихо толкнул ее ногой. Она ахнула изумленно и поднялась.

— Распускаться не дам, — сообщил Гривцов жестко.

Он был старый солдат — два года войны. Он знал, как гибельны бывают жалость и сочувствие и как может спасти измученного человека жестокая сила приказа.