Звезда перед рассветом - Екатерина Мурашова

Объяснили производственной необходимостью. У Майкла поставки для армии. Нельзя упускать прибыль. Фабрика работает день и ночь. Он должен присутствовать, но и с семьей не может быть врозь.

Наняли (или купили – не знаю) дом с садом рядом с Майкловой фабрикой и переехали туда своей семьей. Энни там быстренько все перестроила, переделала, переклеила, перевесила. Получилось странно – красиво, но вместе с тем как-то сиротливо-тревожно: прямые силуэты, угловатые цветные тени, острые лучи ламп, словно попытка догнать что-то категорически отсутствующее.

Она любила и уважала отца, а он, в свою очередь, очень высоко ценил свою старшую дочь. Такие раны не скоро зарастают.

Вместе с матерью Энни съездила в Петербург, к Луизе. Нашли ее язвительно-отрешенной и вроде бы даже смертью Льва Петровича не слишком затронутой. Впрочем, с родственницами она не особо и разговаривала, а когда они посетовали на печаль, снедающую их в связи с невосполнимой утратой, немедленно предложила показать им для развлечения пару фокусов ее собственного изготовления.

Мария Габриэловна вернулась из Петербурга совершенно растерянной. Зато Энни, хоть и расстроилась, конечно, из-за сестры, не упустила при том случая познакомиться со столичной культурной жизнью. Подробности мне не очень известны, однако, вернувшись, она на самом высоком возможном для нее градусе эмоций рассказывала и о театрах, и о поэтических вечерах, и даже о каких-то диспутах… Энни и диспут – право, эти две вещи как-то не слишком совмещаются у меня в голове…

Кроме того, Энни определенно заявила, что в столице кипит жизнь, а в Москве все свежее давно прокисло, и все только пьют, едят и зарабатывают деньги на смертельной ниве, норовя при том обмануть друг друга или государство. Интересно, как она относится к тому, что ее собственный муж тоже уже собрал с этой «смертельной нивы» (откуда она ее выкопала?) неплохую жатву? Наизусть читала стихи Блока о войне. На мой взгляд, Анна Львовна несколько со всем этим запоздала (я только вот сейчас задумалась: а сколько, собственно, Энни лет?).

Вообще нельзя не заметить, что после смерти отца и поездки в Петербург Энни как-то враз изменилась. Заставила Майкла продать экипаж, который достался ей по наследству от Льва Петровича, и купить автомобиль. Научилась его водить и теперь ездит на нем по дороге вокруг фабрики.

А еще Энни твердо вознамерилась создать у себя в доме салон и назвать его «Домашняя кошка» (в Петербурге есть «Бродячая собака», возможно, Энни там побывала?). Дома ее никогда нет. Майкл жаловался мне, что, несмотря на специально задуманный переезд, он и дети почти не видят жену и мать, а Роза и Риччи к тому же отчаянно скучают по умершему дедушке и прочим многочисленным, вполне живым, но отринутым от них нынче родственникам. Энни же ездит по магазинам и, видимо, подбирает цвета драпировок и мебель для салона. А еще встречается с художниками, носит платья, похожие на раскрашенные водосточные трубы, и курит папиросы.

Я не знаю, как к этому относиться, поэтому не отношусь никак, но мы с Александром уже приглашены на открытие «Домашней кошки», которое состоится весной. Не уверена, что я смогу пойти, но в сложившихся обстоятельствах Энни, кажется, больше интересует Александр. Возможно, она надеется, что он приведет своего кузена Лиховцева, который был когда-то в нее романтически влюблен. Но я знаю прекрасно, что эти ее надежды напрасны. Во-первых, Максимилиан и Алекс давно не общаются между собой, а во-вторых Лиховцев в феврале заканчивает ускоренный курс обучения в Алексеевском училище и собирается немедленно по получении чина прапорщика отправиться на фронт. Странное сочетание: Максимилиан-Арайя и война…

Мы не видимся с ним, но он иногда из училища пишет мне письма.

А я пишу тебе.

Ты не ревнуешь к нему? Мне было бы приятно, если бы ревновал, но боюсь, что ты и живой не доставил бы мне такого удовольствия.

Что ж, теперь уже оба моих спасителя ушли за Край, отдав мне лучшее в себе и оставив меня здесь… Для чего?.. Пустой вопрос! Не волнуйся за нас, Аркашенька, это была лишь мгновенная слабость, я все понимаю и исполню, как должно…»

«Уезжал из Песков, решил не заезжать прощаться. Не увидел, не встало перед глазами, как оно могло бы быть. Стало быть – не нужно.

Теперь пишу Вам, Любовь Николаевна, уже из Москвы, на ответ не рассчитывая.

Мотыльковые цветики пестрили дни. Желторой курослепов откачался на пахучих луговых ветрах. Многодревые чащи пели свою летнюю песнь. Меж их стволами, во мшистой влажной глуши заизумрудил ночами мизерный Иванов жучок. Тихоглавые липы сквозили синей летней жарой. Тянулись к востоку закатные проясни, приглашая молча посидеть на крыльце со стаканом ледяной колодезной воды и краюхой свежего, только что испеченного хлеба.

И вдруг – война!

Боже, как нелепо.

Я – юнкер Алексеевского училища. На мне форма, погоны. Вы бы не признали меня. Я, бывает, сам себя не узнаю, и сам с собой в зеркале здороваюсь. Впрочем, думаю, что все это лишь иллюзия собственной значимости, а на самом деле среди юнкерской братии я выделяюсь не очень или даже совсем не… По военному времени в училище набрали не четыре, как обычно, а пять рот. Курс сокращенный, шесть месяцев.

Вокруг – мальчики, «старичков», как я, немного. К тому же образовательный ценз снижен до шести классов. Заботы и забавы тоже, конечно, – мальчиковые. Опишу одну для примера.

Накануне принятия присяги в училище по традиции организуют «похороны шпака». После десяти часов все лежат под одеялом и ждут сигнала. Все офицеры куда-то разом подевались (они тоже были когда-то юнкерами). Вот дан сигнал, все вскакивают, бегут и строятся перед бараками своих рот. Большинство – в кальсонах, мундирах и киверах, студенты в тужурках, кто-то в пиджаке. Но все – без штанов, винтовки на правом плече и прикладом вверх.

Наша рота решила выделиться единообразием. Совершенно голые, но в бескозырках задом наперед, пояс с подсумками, в сапогах и с винтовками. Представьте меня в эдаком виде в строю и, уверен, у Вас надолго поднимется настроение.

Дальше говорятся надгробные речи о забвении всего штатского. Мальчики истошно воют, визжат, плачут. Потом церемониальный марш. Принимает парад фельдфебель роты Его Высочества, тоже без штанов, зато увешанный многими орденами и лентами.