Наркомат просветления - Кен Калфус

Он и вправду все испортил. Они возились на рабочем столе в изнеможении и неловкости, а невинность и неведение Елены были столь прочны, что ее девственность никак не давалась Астапову. В ответ на его яростные толчки Елена каждый раз вопила от боли. Этот барьер представлялся Астапову завесой или дверью, преграждающей доступ к истине или чему-то важному, и такая неподатливость казалась ему злобной и неразумной. Астапов продолжал колотиться в преграду. Когда он кончил, безрадостно, неаккуратно и так и не попав внутрь, Елена разразилась потоком слез. Астапов обнял ее и попытался успокоить нежным нечленораздельным бормотанием, но у него было ощущение, что его обманули. В эту ночь, лежа на койке, он почувствовал ужасный упадок духа, необъяснимый и унизительный, пустоту, какой не знал раньше. На следующий день он не видал Елену, а потом уехал из города и не встречался с ней до сегодняшнего утра.

Во время нынешней кампании в районе Ломова, несмотря на то, что силы реакции пытались задушить революцию в колыбели, он иногда вспоминал о Елене (по правде сказать, он довольно часто о ней думал), и эти позорные, несчастливые воспоминания замаскировались под интерес к ее профессиональному росту, так что он исподволь выведывал о ней, не наводя прямых справок. Только однажды он упомянул ее имя в разговоре с сотрудником Наркомпроса, командированным из Москвы. Тот лишь презрительно хрюкнул. Астапов не потребовал объяснений, а потом, поняв, что мог каким-то образом перепутать фамилию Елены, решил, что, может быть, презрительное хрюканье относилось вовсе не к ней.

Сегодня утром их встреча продолжалась лишь несколько секунд. Он торопился к автомобилю, где ждал его, накапливая злость, Шишко. Астапов хотел обнять Елену, хотя бы небрежно, по-братски, но резко остановился, словно на краю пропасти. Он удивился, что она не беременна. Такое биологически невозможное явление, непорочное зачатие, дремало у него в воображении еще с Самары. Вымышленный им сын скоро обрел черты вполне конкретного младенца из далекого прошлого.

В последние несколько месяцев товарищу Астапову пришлось очень нелегко.

За эти же несколько месяцев лицо Елены покрылось морщинами и огрубело от усталости. Глаза опять стали тусклыми, как во времена ее первого появления в Наркомпросе. Столкнувшись с Астаповым лицом к лицу на платформе, она рассеянно поздоровалась, но, кажется, не вспомнила, как его зовут.

Товарищ Астапов размяк, все то насилие и смерти, которым он был свидетелем, не ожесточили его. Недавние события потребовали человеческих жертв в невообразимых масштабах. В отечественных и зарубежных газетах оживленно спорили, каким числом — с пятью или с шестью нулями — выражается число погибших в России, но нули — всего лишь человеческое изобретение, трюк вавилонских счетоводов. Смерти становились осязаемыми лишь тогда, когда ты переставал их считать: Велимир Крикалев, мародер, наскоро казненный у стены литейного цеха в Царицыне; Соня Хлебникова, рыжеволосая девочка, умершая от голода в каких-то нетопленых бараках в Калуге; Антон Грибшин, который замерз прошлой зимой на Арбате, выйдя на поиски хлеба. Окоченевший труп пролежал несколько дней, пока его не обнаружила милиция. Людская жизненная сила, как выяснилось, была растленна, зловредна и шла наперекор истории. Ильич знал это с самого начала. Сталин тоже.

Одежда беженцев была тускло-серая, цвета мешковины, а зачастую, особенно когда речь шла о детях, и сшита из мешковины. Астапов видел маленького мальчика в одежде со штампом «Народный комиссариат снабжения» на спине. Мальчик был с двумя женщинами в платках — все трое брели по дну сухой придорожной канавы. Когда «торникрофт» проехал мимо, рассыпая из-под колес гравий, одна женщина повернулась к нему и, словно ждала этого весь день, изобразила на обветренном лице злобное презрение. Ближе к Ломову комиссар заметил мужчину, который быстро спрятался в березовую рощицу. Астапов догадался, что это дезертир — дезертирство было безнадежным занятием. Этот человек не пройдет никуда по дорогам, потому что всюду заставы, а если сойдет с дороги, то наверняка заблудится.

За время мировой войны, революции и гражданской бесчисленные неграмотные солдаты покинули действующую армию и отправились искать родной дом, при этом не имея карт и не умея их читать. Они не знали ничего, кроме названий своих пыльных деревушек, которые за время их отсутствия обросли бесчисленными достоинствами в идиллическом сельском духе и которые почему-то все назывались одинаково, хотя располагались довольно далеко друг от друга. После многих месяцев усилий дезертир, увернувшись от действующих армий, питаясь крысами, многократно ограбленный сильными и многократно же вынужденный грабить слабейших, добирался до родной Козловки и обнаруживал, что в этой Козловке нет маленькой белой церквушки на кривой улочке, а также его матери и жены, и возвращался на дорогу, опять ища свой дом почти наугад, обнаруживая другие Козловки, которые приблизительно соответствовали приметам его собственной (пруд, мельница, кладбище), но не были ею, пока наконец его не забирали обратно в армию или он не погибал какой-нибудь совершенно неидиллической сельской смертью.

Для сотен миллионов неграмотных ХХ век был темным чуланом, набитым тайнами, шифрами, уловками и непостижными уму сношениями. Люди воевали и умирали только для того, чтобы изменились непонятные пометки на секретных картах. Жизнь стала другой. Война преломила Козловку и раздробила на множество деревушек, разнившихся лишь в мелочах. Печатное слово раскололо род человеческий пополам, и одна половина неостановимо скатывалась в состояние бессловесных животных. Многие неграмотные опознавали буквы алфавита, многие могли сложить буквы вместе и выстроить в ряд различимых звуков — но эти звуки никак не переходили в речь. Услышав собственную невнятицу, мужики тряслись от обиды и гнева и бросали это дело. Печатные буквы, как полупроницаемый барьер, отгораживали их от мира смысла.

Последний раз он видел отца весной позапрошлого года, вскоре после Февральской революции, когда царь отрекся от трона империи, разбитой войной и хаосом. Молодой человек, заснявший множество важных событий, предшествовавших отречению царя, ненадолго вернулся в Москву. Отец прислал ему письмо с приглашением поехать вместе в загородное имение каких-то дальних родственников. Было не очень понятно, кем именно приходятся эти родственники; он не понял, почему овдовевший отец ищет его общества, пока не прибыл домой и не увидел, до чего Антон поседел и сгорбился. Время от времени у отца начиналось сильное параличное дрожание; тогда он прекращал свое занятие, ждал, пока приступ кончится, а потом слабо улыбался, словно хотел показать, что ничуть не обижен.

Даже тарантас был в ужасном состоянии, пружины и сочленения стонали, будто жалуясь на плохую дорогу. Дождь хлестал по дырявой крыше. Между бросками тарантаса и порывами холодного душа молодой человек робко рассказывал про свои недавние приключения, не уверенный, одобрит ли их отец. Сам он не очень понимал, чего именно добился, кроме того, что остался в живых. В 1914 году началась война, и юношу мотало волнами событий, как и других людей. Его забрасывало в Крым и Бессарабию, один раз — в Баку, другой раз — в Хельсинки. Он незамеченным двигался меж окопов с репортажной камерой фирмы «Патэ» на плече. Он снял множество фильмов, большей частью — для русских компаний (Мейер покинул Россию в 1912 году), но отрасль, которая раньше занималась проявкой и показом кинолент, была разрушена, и очень немногие из его творений достигли экранов. Отец вяло реагировал на его истории — о том, как его арестовали турки, о краткой встрече с Керенским — и это убедило его, что старик не осознает ни всей глубины поражения России в войне, ни расстановки политических сил, соперничающих за будущее империи. Кажется, отцу было стыдно за состояние дороги.

Дальние родственники жили в небольшом, но на удивление хорошем имении в небольшой деревеньке на берегу Москвы-реки. Отец и сын вошли под портик с колоннами, и слуги проводили их в бальный зал в глубине дома. Отца и сына тепло встретили. Ливрейные лакеи подали обед в украшенной золотом и хрусталем столовой, откуда через французское окно виднелся обширный газон. В момент их прибытия дождь прекратился, и облака рассеялись.

Всех представили по именам и отчествам, так что он не узнал фамилии краснолицего хозяина с седыми бакенбардами и не мог догадаться, в каком они родстве. Хозяйка обращалась с молодым человеком запросто, словно приходилась ему бабушкой. Она сказала, что он хорош собой, у него приятные манеры, и пора ему жениться. Один гость, чье имя потерялось в бормотании за преградой усов, знал, что юноша работает на фирму «Патэ», и одобрительно заговорил о синематографе. Синематографист воздержался от того, чтобы поведать собеседнику о смерти и разрушениях, которые ему недавно пришлось наблюдать через видоискатель. Обед был прекрасный.