Тайна гибели Марины Цветаевой - Людмила Поликовская

А Пастернак искренне, со свойственной ему наивностью («Он награжден каким-то вечным детством») полагал, что его новая любовь никак не скажется на их отношениях с Цветаевой. Он-то понимал, что, любя Еву, можно одновременно любить и Психею. Но Зинаида Николаевна не могла этого уразуметь. Она видела только то, что ее муж, уверяющий ее в любви, одновременно пишет восхищенные письма другой женщине. И, конечно же, приревновала. Переписка Цветаевой и Пастернака, еще раньше прошедшая свой пик, почти сходит на нет. Впрочем, этому способствовали не только новый брак, но и новые взгляды Пастернака — он стремительно левел, все больше и больше «мерился пятилеткой». (Не без влияния ли Зинаиды Николаевны?) Этого Цветаева ни понять, ни принять не могла.

Советское правительство не спешило заключить Эфрона в свои объятия. И Сергей Яковлевич считал это справедливым. Ведь он «виноват» перед Родиной и должен доказать, что действительно пересмотрел свои взгляды, жаждет участвовать в строительстве социализма — гигантского эксперимента, цель которого создание самого справедливого в истории человечества общества.

Как почти все «левые» евразийцы, после закрытия газеты он приходит в «Союз возвращения на Родину». Фактически это был парижский филиал иностранного отдела ОГПУ. Но именно фактически. Официально же — организация, помогавшая русским эмигрантам вернуться на Родину. А что, собственно, в этом плохого? Ведь никто не афишировал, какую цену требовали за возвращение и что, как правило, ждало возвращенцев в СССР. И Сергей Эфрон, переступая впервые порог этого заведения, мог ни о чем не знать. Теоретически. Как было на самом деле, сказать трудно. Среди «правой» эмиграции «Союз» пользовался дурной репутацией. Но кто же прислушивается к «правым»? (Уж во всяком случае, не Сергей Эфрон.) Если попервоначалу он о чем-то и догадывался, то весьма смутно. Тем более что «Союз» выполнял и функции клуба. Там работали различные кружки, хор, оркестр, устраивались вечера поэзии (выступала и Марина Цветаева), выставки художников-эмигрантов (экспонировались работы Ариадны Эфрон), ставились любительские спектакли — и здесь, конечно, не обходилось без Сергея Яковлевича. Там выступали приезжающие из СССР писатели и ученые, устраивались закрытые просмотры новых советских фильмов. Издавался журнал «Наш Союз» (вскоре и Эфрон будет там сотрудничать), изображавший жизнь в СССР эдаким социалистическим раем. Правда, некоторые передовицы многих могли скорее оттолкнуть, чем привлечь. «Советское воспитание, — говорилось в одной из них, — это прежде всего воспитание общественное, и вся внутренняя жизнь «Союза возвращения» и является не чем иным, как подготовительной общественной школой. Попав в нее, бывший эмигрант постепенно перевоспитывается в советского человека<…> вооружается основной политической грамотностью<…> только здесь через круговую взаимную поддержку всего возвращенческого коллектива он начинает чувствовать себя членом нового общества, построенного на совершенно иных началах». По счастью, не все эмигранты жаждали перевоспитываться, растворить свое «я» в коллективном «мы», предпочитая оставаться собой на чужбине, нежели превратиться в «винтик» на Родине.

Да и письма из СССР совсем не подтверждают того, о чем пишет журнал. Вот жена инженера, поехавшего на готовое место при заводе, описывает, как они с мужем ежевечерне, вместо обеда, пьют у подруги чай с сахаром и хлебом. «Значит, — резонно замечает Цветаева, — С<ереже> остается только чай — без сахара и без хлеба — и даже не — чай». Но Сергея Эфрона мало волнуют материальные проблемы — он дико скучает по России, здесь он не смог найти себя, а там — уверен — сможет. Ради этого он готов перевоспитаться. Там он займется своим делом. Хотелось бы понять каким. Писать о кино? Снимать фильмы? Но желающих стать критиками всегда больше, чем надо. А Сергей Яковлевич не из тех, кто умеет расталкивать локтями, да и какого-то выдающегося дара у него — прямо скажем — не было. Операторского опыта тоже. Но главное даже не в этом. В СССР свирепствует цензура. Писать и снимать можно только по принципу «чего угодно-с». (Советская периодика — это не «Воля России».) Правда, пока его мысли почти не расходятся с официальной советской идеологией. Ну а если вдруг хоть в чем-то не согласится? Однако проблемы свободы печати его не волнуют (он уверен, что и Марине Ивановне там будет лучше, чем в Париже). Ему невыносимо здесь, он ненавидит Запад… Уж как несладко жилось в эмиграции Цветаевой, но она понимает: «…знающий Россию, сущий — Россия, прежде всего и поверх всего — и самой России — любит все, ничего не боится любить. Это-то и есть Россия: безмерность и бесстрашие любви». Но

Цветаева говорит о России, Эфрон же рвется в СССР. А это совсем другая любовь. Именно благодаря ей он и становится агентом ОПТУ.

Какие поручения он выполняет? Если следственное дело Эфрона было показано исследователям, то его оперативные донесения (как и все оперативные донесения) до сих пор — тайна за семью печатями. Поэтому о многом мы не знаем, а то, что знаем, не всегда достоверно. Основные источники — показания Эфрона на процессе, свидетельства мемуаристов, эмигрантская и французская печать — все это требует проверки документами, которых, увы, почти нет. Сведения часто расходятся. И роль, которую играл Эфрон в дьявольском спектакле, поставленном спецслужбами, рисуется то так, то иначе: от мелкой сошки до крупного деятеля.

Что достоверно? Эфрон занимается вербовкой эмигрантов в органы. «Работа» была по нем: пригодились и его актерские способности, и личное обаяние. Как почти всякий фанатик, он был хорошим агитатором, а кроме того, репутация, доверие к его личности делали свое дело. Завербовывал он умело, часто постепенно втягивая человека в деятельность, которой тот и не собирался заниматься. Так, Кирилл Хенкин, будущий советский шпион, рассказывает, как Эфрон уговорил его мать-актрису руководить драмкружком в «Союзе возвращения». «Этот кружок многих завел очень далеко<…> Пройдут годы, и я пойму, что все из кружка, пройдя этот фильтр, перешли под опеку Сергея Эфрона, а там уж кто куда придется <…> кто будет стрелять кому в затылок, а кто<…> только следить и звонить, куда «Старик» (Троцкий — Л.П.) ушел, «Старик» вышел и тд.».

Были ли у Эфрона «проколы»? Нам известен только один: молодой поэт Алексей Эйснер отказался стать агентом ОПТУ воевать в Испании — с превеликим удовольствием, но работать в ОПТУ — нет. Очевидно, Сергей Эфрон никому не рассказал про этот случай — иначе и его не погладили бы по головке, и Эйснер, скорее всего, был бы ликвидирован.

Вполне успешно Эфрон завербовал — по его собственным показаниям — несколько десятков человек, которые потом участвовали в различных операциях ОГПУ. И поплатились за это жизнью. Мог ли это предвидеть Сергей Эфрон? Что работа разведчика опасна, он, конечно, не мог не знать. Но ему и в страшном сне не могло присниться, что смерть придет от своих — тех самых органов, которым он и его подопечные так верно служили. А что до опасности — так ведь он и сам подвергался опасности. Давало ли это ему моральное право подвергать опасности своих друзей? Это вопрос — из дня сегодняшнего. Тогда он просто выполнял поручения организации, которой служил. А мораль… — он, вероятно, знал (хотя бы в пересказе) слова Ленина о том, что морально все, что идет на пользу пролетариату, а ОГПУ ведь призвано этот самый пролетариат охранять от шпионов и всяких прочих недругов.

По заданию ОГПУ он в 1933 году вступил в масонскую ложу «Гамаюн». В чем в чем, а в мистических интересах Сергей Яковлевич никогда замечен не был. В его обязанности, вероятно, входило информировать ОГПУ о настроениях «братьев», попросту говоря, «стучать». Ложа «Гамаюн» была малочисленной (поэтому новых членов принимали охотно, и отбор не был очень строгим — пробольшевист-ская репутация не стала препятствием). Известно, что «брат Эфрон» сделал в ложе два доклада: 20 мая 1934 года — «Андрей Белый» (тема, безусловно, интересная для масонов) и 16 марта 1936 года — «Работа советского правительства». Какую цель преследовал он своим последним докладом? Распропагандировать «братьев»? Впрочем, мы переходим к гаданию на кофейной гуще. Тексты докладов, к сожалению, не сохранились.

Масонская карьера Эфрона закончилась бесславно: в 1937 году после похищения советскими спецслужбами руководителя белогвардейского Российского Общевоинского Союза генерала Е. Миллера ложа исключила «брата Эфрона» по подозрению в участии в похищении.

Сергея Яковлевича никогда нет дома. (Мур: «Куда папа все время уходит?») Его целиком поглотила новая «работа». Как раньше евразийство. Но тогда Цветаева имела более-менее ясное представление, чем занят муж (или так ей, во всяком случае, казалось). Теперь же его деятельность покрыта мраком неизвестности. Редактор может рассказывать жене о делах газеты, но разведчик, «тайный агент», не имеет права посвящать в свои дела никого. У мужа — своя жизнь, у нее… — «Всю меня — с зеленью — Тех — дрём— / Тихо и медленно / Съел — дом… / Ту, что с созвездиями / Росла, — Просто заездили / Как осла». «С<ергей> Я<ковлевич> «совсем ушел в Сов<етскую> Россию, ничего другого не видит, а в ней видит только то, что хочет». Цветаевой же, по ее собственным словам, Бог не дал дара слепости. При ее отвращении к политике ее политическая прозорливость удивительна. Как в свое время она не обольстилась Февральской революцией, так в 30-х годах не только не обольщена «достижениями» социализма, но и понимает: коммунизм и фашизм — две стороны одной медали. В то время это понимали только самые выдающиеся умы эпохи: