Дар слова - Эргали Гер

Боря кивал.

- Мой номер телефона?

- Забыл.

- Сережкин?

- Понятия не имею, Анжела Викторовна-а-а!..

- Ай! - только и успела воскликнуть Анжелка: дуболом у двери ловко подхватил летящего на него Бореньку и тычком отправил обратно старшему. - Да вы просто энциклопедист, Борис Викторович!

- Я все забыл, - прохрипел ошеломленный Боренька. - У меня прогрессирующий склероз...

- Вот и договорились, - подытожила Анжелка, оборачиваясь к изжелта-серой, остолбеневшей от страха Татьяне: старшая по смене таращилась на нее огромными выпученными глазами, в уголках их поблескивали слезинки.

- Не надо бояться, - сказала Анжелка.- Я только за своим пришла. Только за своим.

Татьяна кивнула, кивнула в другой раз, слезы пролились и потекли по щекам.

- Идите, - Анжелка махнула на дверь. - Идите все!..

Все вышли быстро, бесшумно, разве что не на цыпочках.

Они смотрели друг другу в глаза и обе молчали. Татьяна шмыгала носом, оттирала слезы ладонями, Анжелка несколько раз порывалась что-то сказать, но слова не шли.

- Ладно, - проговорила она, сглатывая остальное. - Все.

Развернулась и пошла прочь.

- Не встречайся с ним, - сказала Татьяна в спину.

Анжелка застыла.

- Это плохо кончится, деточка. Помяни мое слово.

"Не оборачивайся, - подсказал внутренний голос. - Не оглядывайся, не отвечай, уноси ноги". Она кивнула, как послушный солдат, вышла в коридор и не оглядываясь пошла на выход сквозь строй мирно базарящих с помятым охранником дуболомов.

- Теперь куда? - спросил старший, догоняя на лестнице.

- В разные стороны. Передайте Вере Степановне, что я ей очень признательна.

- Вера Степановна просила доставить прямо к ней...

- Перебьется, - Анжелка остановилась, взглянула в несвежее, некрасивое лицо старшего. - Всего доброго. Извините за хлопоты.

- Всего доброго, Анжела Викторовна...

"Бля", - подумала Анжелка.

Бля-бля-бля.

Ксюши в машине не было: улизнула. Анжелка швырнула на заднее сиденье ненужную распечатку, завелась и, нервно дергаясь, стала выруливать мимо джипов прочь со двора.

А дома уже звонил телефон. Она вбежала, захлопнув дверь, схватила трубку и услышала мамин голос:

- Что там у тебя, доча?

- Ничего, теперь полный порядок. Спасибо тебе.

- Спасибо знаешь куда засунь?.. Лучше объясни, как тебя угораздило вляпаться в этот бордель и что они там тебе прищемили... Кого ты там выручала?

- Потом, мама. Завтра приеду и расскажу. И вообще это неинтересно: дурацкая ситуация, случайная и уже разрешилась. Все, мам, извини - я жду звонка. Давай, до завтра...

Она успела принять ванну, лечь и почти заснуть: звонок подсек ее, засыпающую, и выволок на свет почти что со дна.

- Это ты? - спросил Сереженька.

- Ага, - откликнулась она с хрипотцой. - Наверное.

- Здорово. Это мы теперь только вдвоем или еще родители-братья-сестры?..

- К черту родителей, к черту всех. Только мы, ты да я. Милости просим.

- Ноги вытирать?

- Фиг. Разувайся, а еще лучше раздевайся и ложись рядом. Я сплю.

- Тогда подвинься... Тебя когда разбудить?

- Часу в пятом. А лучше в шестом: я очень устала. Ты знаешь, что я тебя выкрала из конторы? Уворовала и вынесла на себе, как лиса цыпленка, так что теперь ты мой, только мой, а главное - я только твоя, с чем тебя и поздравляю, цыпленочек...

- Ты ушла с работы? - спросил он, потом догадался. - Тебя выгнали? Из-за меня? Ха... Выходит, как порядочный человек, я обязан взять тебя на содержание?.. Сколько ты там получала?

- Ой, не гони... Хотя, пожалуй, какую-то компенсацию я затребую... Вот высплюсь и потолкуем.

- Можно поцеловать тебя в шейку?

- Целуй, - согласилась Анжелка, прикладывая мембрану к шее. - Все. Спи давай. Не балуй.

- Ладно, я отрубаюсь, - прошептал он. - Спи, лисичка...

9.

И понеслись сумасшедшие, безалаберные, нечленораздельные дни и ночи, состыкованные наобум, как вагоны сборного товарняка: в алгоритме обвала, камнепадом с души обрушились исповеди, рассказы, повести, лирические признания, авторские отступления - до звона в ушах, ночи напролет, до звенящей легкости дара, полной распахнутости - вот она я, возьми, возьми от меня сколько сможешь!.. Они болтали с утра до вечера, с вечера до утра, болтали в постели, на улице, за рулем, вместе засыпали и просыпались - даже вокруг пруда она бегала теперь с телефоном, даже в туалете не расставалась с ним. Это был настоящий медовый месяц - они забеременели друг другом, срослись на слух, сплелись голосами и придыханиями в двуединое существо, запараллеленное сиамское чудо, которое задыхалось, не перекинувшись в течение часа хотя бы парочкой спасительных фраз; пробившись сквозь одиночество, сквозь телесную скорлупу-оболочку, они оказались восхитительно беззащитны друг перед другом аж дух захватывало! - и неистово, с перехлестом, самозабвенно предавались умножению себя на двое.

Поначалу Анжелке казалось, что она вот-вот исчерпает себя до донышка, перескажет всю свою жизнь, все известные ей слова и заглохнет, как двигатель без горючего - это при том, что Сережка говорил раз в десять больше нее, никогда не повторяясь ни по существу, ни в деталях; но слова, сколько ни выбирала она из своего горла-колодца, опущенного в солнечное сплетение, не кончались - наоборот, прибывали, умножая поддающийся описанию мир. Чем больше она рассказывала о себе, тем больше забытого, замурованного открывалось самой Анжелке; чем больше говорила - тем легче облекалось в слова неподъемное, неуловимое, смазанное, лежавшее на душе бессловесным нерасфасованным грузом. Удивительным образом ее маленькая скудная жизнь разворачивалась в эпопею, подробный пересказ которой мог растянуться на годы - один к одному, на те же восемнадцать лет жизни.

Грянула, хороня средневековье, эпоха великих географических открытий себя. С щедростью Колумба она водила Сережку по своему прошлому - как нового соправителя по обширному, но запущенному королевству - а он, как в фильме Роберта Земекиса про путешествия во времени, всегда ухитрялся прихватить из прошлого в настоящее какой-нибудь сувенир, выхватить из ее историй нечто существенное, трогательное, упущенное Анжелкой по глупости или неведению. Взамен она обретала настоящее настоящее. Впервые в жизни она так остро, так доподлинно чувствовала, что живет, а не спит, впервые в жизни ощущала себя настоящей живой Анжелкой. Он пришел, разбудил ее телефонным звонком, она проснулась. Только эта балдежная телефонная связь, столь не похожая на глянцевые love story с поцелуйчиками в диафрагму и ниже, смогла разбудить ее как будто пилюли обыкновенной любви были ей нипочем, как аспирин наркоману, или вызывали аллергическую реакцию типа душевных судорог; как будто все прочее - по сравнению с бьющей через край родниковой речью - было остывшей манной кашей со склизкими комочками недоразвитых мыслей, слипшихся чувств, неудобоваримых фраз. Он грел, он светил и сиял, он был единственным настоящим источником света в ее чертогах - он, которого Анжелка видела только с закрытыми глазами. Вот так.

Вообще-то говоря, она полагала увидеть Сережку на другой день после того, как выцарапала его из конторы. Она так и сказала, когда зашла речь о компенсации; в ответ он задумался, потом сказал: "Да, конечно. Я тоже очень хочу. Но боюсь. Пойми, я только по телефону такой речистый, а в жизни совсем другой. Я скрюченный, понимаешь? и только сейчас, только с тобой начинаю медленно выпрямляться. Давай поболтаем еще недельку-другую, потом это придет само, то есть я. Потому как я тоже очень и очень, можешь не сомневаться".

- Я не могу так сразу, - сказал он, придуриваясь. - Мы должны узнать друг друга поближе.

- А ты, часом, не голубой? - напрямик спросила Анжелка.

- Ни часом, ни полчасом, - заверил он. - Не голубой, а впечатлительный. У меня поджилки трясутся, когда я вижу красивую женщину, челюсть отваливается, живот сводит - тебе этого надо?

- Если без поноса, - уточнила она. - А челюсть не беда, можно подвязать завязочками от шапки.

В общем, порешили не гнать. Охотник пятился от добычи, норовя стушеваться в кустах, добыча в жертвенном неведении подкрадывалась, боясь ненароком сбиться с умозрительной линии прицела. Примерно через неделю он до того сомлел и расслабился, что согласился на обмен фотокарточками; Анжелка пошла на почту и получила конверт аж с пятью фотографиями, сделанными в ателье на Никитской. Он оказался, слава те господи, нормальным парнем, более того - симпатичным, светлорусым паинькой с довольно тонкими чертами лица - и выглядел в свои двадцать семь ничуть не старше Анжелки. И у него был странно живой для фотографии взгляд, веселый и грустный одновременно. Анжелка купила пять рамок и расставила Сережку по всей квартире.

Теперь, когда он был не только на слуху, но и перед глазами, на нее иногда накатывало дикое желание выковырнуть его из телефонной трубки, как устрицу из ракушки - булавкой, ножом, щипцами, силой воли, силой желания - и только женская интуиция, осознание бесперспективности силового давления удерживали ее от варварских атакующих действий. Как всегда, он был прав: оно придет само, если придет. Придет, если сумеет выпрямиться.