Девочка из снов (СИ) - Резник Юлия

— Этим. Никто не даст ей опеку над сыном, если она сама была признана недееспособной. Черт! — провожу рукой по лицу, будто стряхивая паутину. И снова подношу бумажки к носу. Ну, вот… Так и есть. Мы лежали с ней в одно время. Диагноз — шизофрения. Почему? Потому что она утверждала, будто говорит с духами.

Закрываю глаза и слышу гортанный сбивчивый шепот.

Глава 20

Сана

Я смотрю не перед собой, а под ноги. Поэтому когда мы сталкиваемся, начинаю извиняться еще до того, как понимаю, кто передо мной.

— Извините, пожалуй-ста, — запинаюсь, в конечном счете.

Жене Акая за шестьдесят, но она выглядит гораздо моложе. У нее безупречно гладкая кожа, модно уложенные волосы и уместный в это время суток макияж. Все же азиатки красиво стареют, да… А во мне, хоть и есть часть азиатской крови, верх берет все же кавказская. Мы совершенно разные — она и я. Хотя обычно мужчины предпочитают женщин одного типажа. Впрочем, все объясняет то, что брак Акая с Идой был устроен их родителями. Акай жену уважал, но никогда не любил. Вся его любовь мне досталась.

Ида мажет карим взглядом по моему лицу, и меня будто с ног сшибает волной исходящей от нее ненависти. Нет, конечно, я в курсе, что она все про нас знает — Акай даже не пытается скрыть наши отношения, но мы ведь и раньше с ней пересекались. И когда это случалось, она просто меня игнорировала. А тут, видимо, не смогла обуздать свои эмоции. Или не захотела. Вон, как брезгливо отряхивает рукав, которого я коснулась.

Ну, и похрен. Мне все равно. Я никогда не пыталась влезть в их семью. Моя совесть чиста. А то, что она меня здесь увидела… Так это вообще не моя вина. Я бы разозлилась на Акая за то, что он поставил нас обеих в неловкое положение, если бы на это остались силы. Но прямо сейчас мне действительно до этого нет никакого дела. Наша встреча — его проблемы. Пусть сам с ней объясняется, если до этого дойдет.

Отворачиваюсь и, ни разу не оглянувшись, иду себе дальше. Из-за двери палаты Акая доносится его раскатистый голос, отчитывающий за что-то медсестру. Надо бы вмешаться, но… Мне похрен, даже если он вцепится этой милой женщине в глотку. Моя апатия каким-то чудодейственным образом отступает лишь рядом с Исой. Но когда тот уходит, обрушивается на меня с новой силой.

Захожу в палату. Складываю руки на груди, дожидаясь, когда меня заметят. Бледный и осунувшийся Акай все равно не утратил своей хищной ауры.

— Оставьте нас, — командует бедной женщине. Та безропотно подчиняется. Забирает утку — наверняка предмет их горячего спора, проходит мимо меня и, недовольно поджав и без того тонкие губы, захлопывает за собой дверь.

— Долго же ты не приходила.

— Здесь была твоя жена. Не могла же я вот так явиться… Кстати, тебе следовало предупредить меня, что она все еще здесь.

— Зачем? — сощуривается Акай.

— Чтобы пощадить ее чувства.

— Чтобы пощадить свои чувства, ей не следовало приходить. Тем более, будучи в курсе моих планов с ней развестись.

Такая долгая речь утомляет. Под конец Акай закашливается и закрывает глаза, а потому не видит моей реакции.

— Ч-чего? Ты хочешь развестись?

Я преодолеваю несколько метров до больничной койки и, тяжело дыша, замираю у него в изголовье. Он не мог — убеждаю себя. Он не мог. Не мог, и все тут.

Акай обнажает клыки в улыбке и медленно открывает глаза. Жестом руки требует, чтобы я наклонилась. А когда я подчиняюсь, утыкается лицом мне в шею и делает шумный глубокий вдох.

— Хочу. Чтобы потом сразу же на тебе жениться. Не хочу больше без тебя. Терять время. Моя девочка. Как я соскучился… — огромная рука накрывает затылок, проходится по спине, смещается на грудь и удавкой обхватывает шею. — Было дело, решил, что не выкарабкаюсь. А потом понял, что нет — ни черта. Там же тебя нет. А как я без тебя, девочка? И ты… Ты ведь тоже без меня не можешь. Спасла… Ты меня спасла. Я все знаю. Мне рассказали.

Наверное, он ждет от меня какого-то ответа. Но язык не слушается. Тело как будто в трансе. Мне следует ему возразить. Но… какого черта? Он не услышит меня. Он никогда не слышал. Каждый мой поступок Акай интерпретирует на свой извращенный лад. А потом удивляется, когда я срываюсь.

Давая мне отсрочку, звонит телефон.

— Это из реабилитационного центра, — выдавливаю из себя и прикладываю трубку к уху: — Да?

— Сана Шакаевна, это Артур Семенович беспокоит. Вы не могли бы подъехать?

— Что-то случилось?

— Вам лучше приехать, — уклончиво замечает заведующий.

Приехать… А ведь я вчера была у Богдана! И все было хорошо.

— Буду через полчаса, — зажмуриваюсь, безвольно опускаю руку с зажатым в ней телефоном. — Мне нужно идти. Что-то с Богданом…

— Я поеду с тобой.

— Нет. Лучше поправляйся. Я буду держать тебя в курсе событий.

Решение дается Акаю нелегко. Но здравый смысл в конечно счете берет свое. Правильно оценив свои силы, он нехотя соглашается. А я, не задерживаясь больше ни на секунду, мчусь к своему мальчику.

Успеваю в центр до того, как Богдана забирает скорая.

— Ч-что случилось? — интересуюсь я, семеня за каталкой. Та противно гремит, подскакивая на стыках тротуарной плитки.

— Пока трудно судить. Он впал в кому около часа назад. Я сразу же с вами связался.

— Сопровождающие будут? — прерывая наш разговор, кричит везущий каталку мужчина.

— Да. Будут. Я — мать.

— У мальчика есть другие близкие родственники? Может, отец? Бабушки-дедушки? — спрашивают у меня, когда мы отъезжаем: — Я тридцать лет уже на скорой работаю. Навидался всякого. Вам нужно готовиться к тому, что он уйдет. Вы меня понимаете?

С моих губ срывается истерический смех. Это же мне говорили пятнадцать лет назад, когда я очнулась в больнице. Метель утихла. И вертолет санавиации, наконец, прилетел. Нас с новорожденным сыном спасло чудо — так говорили врачи, бросая опасливые взгляды на Акая.

В этот же раз чуда не случилось.

Сердце моего мальчика останавливается ровно через час после поступления в реанимацию. Мне разрешают немного побыть с ним. На его лице, наконец, покой. А вот скрюченные вечной судорогой ручки такими навсегда и остались. Мне не жаль, нет. Ведь жалость — это тоже чувство. А все мои чувства мертвы. Тепло покидает меня капля за каплей, обхватываю себя руками, в надежде заткнуть образовавшуюся в груди дыру. Кто-то звонит — я даже не сбрасываю, хотя в реанимации такие громкие звуки наверняка не уместны. Не могу… Открыть сумочку, вынуть телефон — все это требует слишком больших усилий. Меня же охватывает знакомое оцепенение.

— Эй! Женщина! Женщина, вы меня слышите?!

Нет. Оставьте меня в покое. Резко сбрасываю с себя чужие руки. Любые касания невыносимы.

— Да она помешалась от горя…

Это все, что я успеваю запомнить, перед тем как меня окончательно накрывает. В себя прихожу в полутемной плохо пахнущей комнате. Меня будят громкие голоса. Единственный источник света здесь — знакомое окошко в двери. Знакомое… окошко… в двери.

— Акай Аматович, вам нельзя… Пожалуйста, присядьте…

Даже сквозь туман в голове до меня доходит, где я оказалась. Поэтому, когда дверь распахивается, и Акай заходит в палату, я, громко подвывая, смеюсь. Ну, разве это не ирония?

— Сана, девочка… Я только узнал. Сейчас все хорошо будет. Кирилл Вениаминович уже летит. Я…

— Что? Опять заберешь меня отсюда?

— Ну, да… — Акай сощуривается, сканируя мое лицо.

— А если я не хочу? Если я теперь не хочу? Что ты сделаешь?

— Тише-тише, ты сама не понимаешь, что говоришь… — он тяжело опускается на мою кровать. Панцирная сетка продавливается, и я невольно скатываюсь, соприкасаясь телом с его. И это касание, и то, что он тянет ко мне свои медвежьи лапы — невыносимо.

— Не трогай меня! Не смей… Меня сейчас стошнит… Меня от тебя тошнит, понимаешь?!

Наверное, так нельзя. Он ведь после тяжелейшей изнурительной операции. С критической потерей крови и всем остальным бла-бла… Но я не могу остановиться и луплю его куда придется. Пока подоспевшие санитары не скручивают меня в бараний рог.