Королёв - Максим Чертанов

— Внимательней нужно быть, гражданка… товарищ… — И, взглянув ей в лицо, вдруг добавил снова мягко: — Мамаша…

— А… а чья была та открытка? Кто… кто погиб? Мне нужно знать…

— Вам-то какая разница, — сказал человек. — Вам за себя радоваться надо.

Часть 3

ЗЕЛЕНАЯ ПЛАНЕТА

— Вставай, — говорили люди. — Начальник вызывает.

Что это были за люди и что это было за место? К. понял не сразу. Он считал себя уже мертвым, и возвращаться к жизни ему было мучительно. С чудовищным усилием он разлепил веки. Он не хотел никуда идти, но его силой подняли на ноги и заставили пойти к начальнику.

На пороге домика, где жил начальник, его встретила собака. Это была собственная собака начальника, единственное существо, к которому тот был нежно привязан, — помесь овчарки с мастифом, громадная, безобразная, адски злобная тварь, которой боялись все, включая охранников. К. сдернул шапку с головы: к начальнику не полагалось входить в шапке.

— Тубо… — лениво сказал начальник (собаке) и: — Указание пришло (это уже относилось к К.), в Москву поедешь, на доследование…

— В Москву… — проговорил К.

— Навигация вот-вот закроется, — сказал начальник, — до весны. Через неделю последний пароход на Владивосток. Этапа ждать — это, брат… Что ж делать-то мне с тобой — вот же морока… Почему, скажут, не отправил… — Начальник нахмурился и пожевал карандаш. — А вот что, — решил он наконец, — нынче машина пойдет за продуктами в Магадан… Это, конечно, нарушение, но… Давай собирайся…

Когда К. повернулся, чтоб уйти, огромная серая тень бесшумно метнулась к нему. Он не успел испугаться, только подумал, что начальник решил подшутить над ним, прежде чем убить. Но собака лизнула ему руку. Ее язык был шершавый и теплый, и от прикосновения этого языка его скрючившиеся обмороженные пальцы закололо тысячью невидимых иголочек: рука стала оживать. Вернувшись в барак, К. заплакал. Он не плакал уже давно.[28]

Бригадир подошел и сказал:

— Слышь, ты, это… Ты, говорят, на воле начальником большим был?

— Нет, — ответил К., — я был инженером.

— Ну-ну… — недоверчиво проговорил Бригадир. — Был тут один доходяга… Слабый как курица, хуже тебя, а — освободился и теперь в Москве начальником, в газетах про него пишут… Как там бишь его…

Кто-то из свиты Бригадира услужливо подсказал имя доходяги, и я вспомнил, где мне встречалось это имя: на полочках внутри ледяного кристалла.

— Короче, ты это… Зла не держи… На, возьми бушлат мой…

Бушлат был весь в дырах, запачканный грязью и кровью, и принадлежал, строго говоря, не Бригадиру, а человеку (уже умершему), у которого Бригадир отнял его. Но все равно это был очень ценный подарок, и К. сказал:

— Спасибо.

Под серым небом, под белым снегом лежала зеленая тайга. Голые лапы лиственниц бились в окна кабины. Кедровая сойка летела вслед грузовику. Преследование не было для нее утомительным: снег был жесткий и рыхлый, грузовик пробирался по узкой извилистой дороге с натужным рычанием, и люди, которых он вез, вынуждены были через каждые десять минут выходить и, расчищая снег, помогать грузовику ехать. Еще несколько часов пути — и он выберется на широкую оживленную трассу, а там, через каких-нибудь шесть сотен километров, будет город и порт.

К. был единственным пассажиром: он ехал в кузове, едва прикрытом куском брезента. В кабину его никто не приглашал, да он и не рассчитывал на это. В кабине ехали трое людей: насколько я понял, это были как бы не совсем Вертухаи, а какие-то лагерные служащие, вольняшки, которым было поручено закупить в Магадане продукты и заодно отконвоировать К. куда положено (безобразнейшее нарушение правил, но на Земле, как, впрочем, и на любой планете, правила существуют в основном для того, чтоб их нарушали). Эти люди не взяли его в кабину, хоть и не были Вертухаями: у того, кто долго живет рядом с лагерем, сердце рано или поздно опутывается тремя рядами колючей проволоки. Они не боялись, что К. убежит: документы его были у них. Да и зачем бы стал он убегать? Ведь его везли в Москву.

И был ли он в состоянии бежать? От колючего, со снегом, ветра он промерз до костей, и пальцы его снова перестали разгибаться. Тело его было все в язвах. Он едва мог ходить. Зубов у него во рту почти не осталось: их съела цинга. Челюсти его были сломаны еще полтора года тому назад, в кабинете следователя. Его терзал голод: когда перед отправлением машины он пришел в столовую получить свою пайку, оказалось, что на него пайки уже не положено.

Но он был ближе к счастью, чем когда-либо за эти полтора года. Почти все время он был в полусне и грезил. Перед глазами его скользил ряд хмурых, осыпанных снегом лиственниц, а душе виделось другое: пушистая, веселая елка посреди ярко освещенной, жарко натопленной, нарядной комнаты… («Нет-нет, мы до Сережиного дня рождения никогда не разбираем елку…» — «Но где же наш именинник?» — «Пирожки Сережины любимые, угощайтесь…» — «Папа, где папа?» — «Сейчас-сейчас, я не хочу его будить… Пусть поспит еще немного, он так устал…»)

Близок к счастью был и я; и я грезил тоже.

(«Ой… воробушек… Тише, тише, вы его пугаете… Что? Что, мой хороший? Что, что?»)

Мне виделось: город с рубиновыми звездами… К., улыбаясь, выходит из вагона, и три прелестных существа — мать, жена и дочь — встречают его и дарят ему букеты роз… а вот он входит в свой Институт, и Инженеры окружают его, ликуя и радуясь… (Что это был за разговор перед отъездом между К. и Усачом? Я не понял. К. сказал: «На пересмотр…» А Усач сказал: «На доследование, значит…» И оба вздохнули прерывисто, как вздыхают, прощаясь навек…)

Потом я начинал грезить уже о своем собственном возвращении домой; я видел огромные цветущие сады и прекрасные парки, и зеленые кроны моих близких осеняли меня. В своих мечтах я уносился все дальше: я мечтал о том, как К., возглавивший первую экспедицию, прибывает к нам и я наконец-то могу открыться ему и говорить с ним… нет, я не скажу, что наблюдал за ним, ведь люди не любят, когда их видят в минуты слабости, нас просто представят друг другу… и вот уже мы гуляем вдвоем по Марсу, и я показываю ему достопримечательности и спрашиваю робко о здоровье его золотоволосой жены и прошу передать привет… нет, привета, пожалуй, не нужно… а он… а он говорит мне: «Друг мой, я видел сон… Венера, я был на Венере… Могу я предложить вам место в моей новой экспедиции?..» Все окружающее — свинцовое небо, бриллиантовый снег, зеленые кедры — казалось мне прекрасным, и сладостные мечты переполняли меня и кружили мне голову так, что я терял из виду тяжко переваливающийся грузовик, и, догоняя его, я видел, что мечты К. похожи на мои, и мне хотелось смеяться от счастья.

На одной из остановок люди, что ехали в кабине, дали пассажиру хлеба. А могли бы совсем не давать, ведь начальник лагеря не обязывал их делать это: избавившись от К. и, что более важно, от сопровождавших его бумажек, он тотчас позабыл о его существовании. Иногда, впрочем, они тоже забывали о существовании пассажира в кузове, так тих он был, так мало доставлял им хлопот. На остановках они даже позволяли ему собирать под снегом мерзлые ягоды голубики. Вкус ее был — как вкус новогодних конфет.

Вольняшки в кабине курили и толковали о своем.

— К Верке бы заехать… — сказал один.

Другие двое захохотали. (Я не понял причины этого веселья; я никогда не понимал, почему многие земляне вдруг начинают смеяться неприятным и жирным смехом, когда говорят о женщинах.)

— Это уж когда обратно пойдем, — сказал второй Вольняшка, пуская дым из носа. — Надо груз доставить к пароходу.

«Грузом» он, по-видимому назвал К., ведь никакого другого груза у них не было.

— Ничего, перебьется…

— Что-то навигация нынче поздно закрывается, — сказал третий, — в том году, помню, «Индигирка» в начале декабря уже последний раз пошла…

Он произнес это слово — «Индигирка», и внезапно в глазах у меня потемнело, крылья задрожали, и я больно ударился грудью о ветку. Вмиг оно нахлынуло на меня, как волна, и захлестнуло с головой — мое давешнее предчувствие, связанное с большой и темной водою! Свинцовая, ледяная, бездонная — и там, в этой воде… Люди кричат… Нет, не так… Это — потом… Сперва — черные колодцы в брюхе парохода… Стены колодца истекают ржавым потом, маслянистая вода по колено… Страшный удар… Крысы мечутся и визжат, охваченные паникой… «Трюмы, трюмы откройте!» — «Но, товарищ капитан…» — «Нет, я не дам такого приказа…» — «Там же люди, господи…» — «Нет, я сказал — нет…» Холодно, ах, как холодно! Свинцовая, бездонная — и там…

Даже если все так и было… то есть будет… боже, я не мог ничего предотвратить, это было непосильно для меня, я мог только дрожать и скулить от тоски, как собака… Единственное, что было в моих силах, — сделать так, чтобы К. опоздал на этот пароход. Вот оно, последнее мое вмешательство, последнее усилие — какое счастье, что я сберег его, что мне не пришлось потратить его на работу с Б.!