Золотая пряжа - Корнелия Функе

– Ты знаешь, что он может спрятать тебя от врагов? – спросила она уже возле забора. – Даже от тех, кто томится в деревьях. Мой рушник ослепит их всех.

Джекоб схватил рушник правой рукой, одновременно протягивая через забор левой лисью шкуру. Он вызвал в памяти серебряное лицо Лиски, чтобы не одернуть руку в последний момент. Но когда Баба-яга поковыляла к избушке, сжимая в костлявом кулаке шкуру, Джекоб понял, что продал Лискину душу. У него не было другого выхода. Он повторял это снова и снова, весь обратный путь до поляны, показавшийся ему необыкновенно долгим, пока между деревьями не забрезжил огонек костра.

Краски Бабы-яги

Лиска лежала все в том же положении, словно запертая в своем металлическом теле. Ханута при помощи ножа снял с нее посеребренную одежду и укрыл старым одеялом, которое повсюду носил с собой, – подарок потерянной любви, как подозревал Джекоб.

– Ну-ка, отвернись, – велел Ханута Сильвену, подсаживаясь к Лиске с рушником яги.

Тот безмолвно повиновался. Сильвен так расчувствовался, что даже не нашел в себе силы выругаться.

Пожалуйста, помоги!

Джекоб и сам не знал, к кому обращает эту просьбу. Ни боги, ни духи, к которым взывали по обе стороны зеркала, не играли в его жизни никакой роли. Но Лиска-то в них верила. Он погладил ее серебряные волосы.

Пожалуйста, помоги!

Разумеется, она пристрелит его, как только узнает, что́ он отдал за этот платочек. Или того хуже – она от него отвернется.

Ханута опустился на колени рядом с Лиской.

– Если только она очнется… – Он прокашлялся, как будто это «если» комом встало у него в горле. – Я имею в виду… жалко смотреть, как вы без толку бегаете друг за дружкой. Черт тебя подери, Джекоб. Людовик Ренсман и тот ведет себя как мужчина.

– При чем здесь это? – Джекоб растерялся от неожиданности. – У меня на этот счет свои соображения. Мы друзья, разве этого мало? Или напомнить тебе о той актрисе, чей портрет ты носишь на груди, вместо того чтобы сделать ей предложение?

– Я много раз его делал, да она отказывала. – Ханута провел ладонью по лицу, словно обращая внимание Джекоба на то, какое оно безобразное.

Ее фотография до сих пор стояла в комнате Хануты. Элеонора Данстид… Актриса она была так себе – Джекобу приходилось видеть ее на сцене в Альбионе, – но имела армию поклонников.

На серебряном лбу Лиски проступили узоры ведьминого рушника.

Она должна найти себе другого. В крайнем случае, ты сам должен ей помочь. Другого… как бы тебе ни было больно об этом думать, Джекоб.

Как бы то ни было, рассуждения о дальнейшей Лискиной судьбе его утешали. Как будто она в любой момент могла ему ответить, наморщить лоб, как это делала, когда злилась.

Если только она очнется… она должна очнуться.

– Вы просто созданы друг для друга, даже Сильвен это видит.

Когда у Альберта Хануты развязывался язык, легче было уговорить ворона не каркать.

– Забудь об этом.

Джекоб не хотел рассказывать ему ни о сделке с Игроком, ни о последней ссоре с Лиской.

– А-а, я вижу, Джекоб Бесшабашный опять играет в загадки.

Ханута обиженно вздохнул и направился к Сильвену, с унылым видом сидевшему под деревом.

Час проходил за часом, вышивка Бабы-яги стала издавать похожие на пение звуки. Цветы, деревья, горы, звезды и луна дергались и подпрыгивали на серебряном теле Лиски. Джекоб забылся, наблюдая этот странный танец, как вдруг Лиска вздохнула. Губы ее приоткрылись, словно лепестки серебряного цветка.

Джекоб крикнул Хануту, и тот, спотыкаясь, подбежал к костру. Сильвен недоверчиво вытянул шею. Оба с удивлением наблюдали, с какой осторожностью однорукий охотник вливал ведьмино зелье в рот Лиски.

Джекоб встал. Тяжесть в теле уже была не больше, чем та, что бывает от обычной усталости. Он поднял глаза к небу, где сгущалась ночь, – самое время нанести визит ведьме. На Западе или на Востоке, они редко бывают дома, пока на небе стоит месяц.

– Соврите ей что-нибудь, когда очнется, – кивнул Джекоб на Лиску. – Скажите, что я пошел искать Уилла, только не пускайте следом за мной.

– Что ты задумал? – Ханута поднялся на ноги. – Я не пущу тебя обратно за этой шкурой, это самоубийство. Лиса обойдется…

Нет, не обойдется. Он продал Лискину душу, как ей жить без нее?

Забытый мотылек

Река оказалась широкой, противоположный берег едва просматривался. Глубокие следы колес спускались к самой воде. И эта стихия, наводившая на гоилов ужас, породила ту, кого их король взял в любовницы. Неррон невольно восхитился бесстрашием Кмена.

Не только борозды в прибрежном иле свидетельствовали о недавнем пребывании Феи. В зарослях ивы неподалеку виднелись остатки сплетенного мотыльками кокона. Но главное – трупы, на мили вокруг прибитые течением к берегу, тела мужчин с изуродованными лицами, с которых лохмотьями свисала кожа. Они как будто пали жертвами чудовищного града… причем довольно дорогого… Неррон подобрал алмаз, запутавшийся в волосах мертвеца.

– Ты все еще хочешь, чтобы я проводил тебя к Фее?

Уилл взглянул на труп и кивнул. Быть может, все это напомнило ему бойню в соборе, когда мотыльки Феи растерзали больше трех сотен человек.

Неррон скосил глаза, высматривая своих стеклянных конвоиров. Их не было видно, что само по себе, естественно, ничего не означало. Бастард не сомневался, что его юный спутник до сих пор не подозревает об их существовании. При этом Семнадцатый не упустит случая лишний раз напомнить Неррону о себе.

Вероятно, зеркальные человечки между собой ругали их за медлительность. Гоилам, как и людям, надо есть и спать, в чем ни Семнадцатый, ни его «сестра», по-видимому, не нуждались. Фея же передвигалась быстро. Неррон не задавался вопросом, как далеко она ушла вперед, но и без человечков понимал, что миссия под угрозой срыва.

Бастарда так и подмывало расспросить Уилла о создателе этой парочки. Он готов был поставить свою шкуру со всеми ее малахитовыми прожилками на то, что Щенок встречался с этим типом и сейчас едет по его поручению. Но Семнадцатый наверняка не одобрил бы неуместного любопытства, а перспектива кончить, как серебряная муха, Неррона не вдохновляла. Оставалось с покорной миной следовать за двумя колеями и тешить себя фантазиями – например, о том, как он переплавит стеклянных человечков в стаканы и будет пить из них гоильскую водку.

Вчера Щенок прервал его радужные мечтания вопросом, верит ли Неррон в вечную любовь. «Что такого сделала с тобой стеклянная девушка?» – захотелось спросить Неррону в ответ. А может, с тех пор она навещает его каждую ночь под разными лицами?

Вечная любовь! Щенок посмотрел на него виновато, словно только что лишил невинности по меньшей мере трех принцесс.

Неррон никогда не понимал людей. Но каждый раз, когда желание побольше разузнать о миссии Бесшабашного становилось особенно нестерпимым, Бастард ощущал дуновение теплого ветерка, словно Семнадцатый и Шестнадцатая дышали ему в затылок.

В конце концов, он слишком много думает об этих улитках! Пора к ним привыкнуть, как к ручным саламандрам, которых когда-то держал Неррон. Никакие невинные глазки не заставят Бастарда забыть, чей брат Уилл Бесшабашный.

Проклятье.

В конце концов, какая разница, что он везет Фее. И какое Бастарду дело до этих с зеркальными лицами. Джекоб Бесшабашный обокрал его, и Неррон должен отомстить. Сейчас он играет роль проводника, но только затем, чтобы под конец отдать этого ягненка на заклание. Он не раз проделывал это с жертвенными телятами, голубями и говорящими рыбками. Кого интересует, вырежет ли покупатель сердце из груди жертвы или предпочтет для начала отрезать язык? (Неррон готов был поставить свои черные когти на то, что Шестнадцатая и Семнадцатый вынашивают похожие планы.)

Месть, слава, богатство – вот все, что интересует Неррона, причем именно в такой последовательности. Ну и заодно побывать в другом мире.

Единственное, что смущало Бастарда, – как час то ему приходится убеждать себя в этом.

Но как было иначе сдержать раздражение, когда Щенок приставал к нему со своими нежностями? Только представлять себе, что за него дадут на черном рынке или как он будет корчиться в низвергающемся потоке огненной лавы, куда ониксы живыми бросают своих пленников.

– И как, по-твоему, они переправились?

Гоил был в растерянности. Оставалось радоваться, что каменное лицо не столько выражало, сколько скрывало это его состояние.

– Проехали по воде, как же еще, – буркнул он. – Разве она этого не делала, когда ты охранял ее любовника и имел нормальную кожу?

Как он смотрел на него каждый раз, когда Неррон трогал его лицо рукой в бархатной перчатке! Как будто вдруг увидел перед собой людоеда.

Лава, Неррон, невольничий рынок.