TANGER - Фарид Нагим

«Здесь были Сушняк и Митя». «Здесь были рейверы». «REPPER» «HARDCORE» Миха SEPULTURA

«Какой ужас, бля!»

SULA, без сахара, впервые в России. SULA — вкус, о котором ты мечтал.

«Блядь, какой ужас! Лучше бы он не рассказывал этого!»

— Еб твою мать! — неожиданно громко сказал я.

ГЛАВМОСМОНТАЖСПЕЦСТРОЙ при Мосгорисполкоме.

Ну, чё ты, бля, а, а чё ты, бля… Это пиздец, бля, Анваринька. Анва-а-аринька. Анваа-аринька. Анварик. Я так замер, что даже не мог оттолкнуть. И почувствовал, что член начал напрягаться. А он у тебя всегда возбуждается к утру. Смешно, вот дурак!

Два парня в кожаных куртках, две большие сумки ADIDAS, и две коробки.

Какие большие и жесткие у этого парня колени… Твою мать, какой ужас, бля!

Электродепо Метрополитена объявляет набор на курсы машини…

Это значит, все, что он тебе говорил про твой талант, про твой гениальный рассказ — это обман, это только потому, что ему нравишься ты, а не то, что ты делаешь. Просто этот примитивный пидар хотел с тобой переспать. Блядь! Ну, неужели Гарник и Аселька оказались правы?! Сто раз правы, оказались они, а не ты, тупой ты человек! Ну почему все так?! Фу, и еще этот рассказ про задушенную старуху, о-о, какой кошмар, как грязно и мрачно, еб твою мать, сука! Ебаный ты в рот, пидар! Старый маленький пидарас! Болотников… Мороков… пиздун ты хуев! Это значит, что ему похуй твоя литература! Просто похуй. Он говорил о литературе, а сам думал о хуе, вот же…!

— Блядь, — сказал я.

Рыбак в резиновых сапогах читает «Спорт-Экспресс» «L&M представляет». Он странно посмотрел на меня, и я снова почувствовал на своем лице застывшую маску ненависти и боли.

«Ну, чё ты, бля… а, а чё ты, бля? Да, он так и сказал!»

Муж с женой решают кроссворд в газете «Мегаполис-экспресс».

Тысячи картин вспыхивали в голове, пролетали и скукоживались. И снова скукоживались. И то, что случилось ночью, странным и мерзким образом мешалось с этой задушенной в прекрасных тургеневских местах деревенской старухой.

«…ути Московского Метрополитена приглашает на постоянную работу в дневное и ночное время с двумя вых…»

И Суходолов превратился в того, кем он был на самом деле, мелкого, похотливого и бездарного человечишку, и вместе с ним обидно загибался и я, обыкновенный, как показывает жизнь, паренек, которого даже жена бросила. Все теряло смысл, сыпалось сквозь руки, казалось, я видел, как небо срывается со своих крючков, сминается, морщится, как старый рекламный плакат о счастливой жизни.

Мне хотелось встать и станцевать пляску смерти. Я смотрел на этот равнодушный мир, широко раскрывая удивленные глаза и не чувствовал себя в нем.

«Да, Анвар, он понял, что ты разведен, один, значит, можно»…

— Да, Асель, так и есть, выходит, ты оказалась права.

Электричка орала и сужалась и уносила меня в сужающуюся, мертвенно зияющую глотку, и я прижимался к поручням, прижимался изо всех сил, чтоб больно было.

Приехал домой, рухнул на матрас и со всего размаха ударился лицом об угол нового дня.

По телевизору шла уфологическая передача. Показывали Горбачева. Он говорил о космической угрозе.

Я с ужасом вспомнил задушенную бабку. Этот ужас нарушал что-то в моей жизни, опускал её, и я тоже был как-то связан с этой старухой.

Он всерьез продолжал говорить о пришествии инопланетян.

Я вдруг вспомнил, как колотилось его сердце об мои ноги, как будто хотело выпрыгнуть, и у меня что-то ослабло в душе. Как он обмирал.

Горбачев договаривался с Рейганом о взаимодействии в борьбе против космической угрозы. Это было смешно и грустно, и я с презрением смотрел на Михаила Сергеевича.

И вдруг я вспомнил, как он кашлял. И понял, что он не кашлял, а плакал, сжимая маленькой рукой косяк двери. И я подумал, как ему сейчас плохо. Он конечно же знает, что я думаю теперь о нем, и о его литературных разговорах, и он думает, что я никогда не приду к этому кинотеатру. В первый раз ушел к Асель на два года, а теперь уйду навсегда. И в этом уже будет его вина. Подтвердились самые блядские и примитивные предположения людей, над которыми я посмеивался и которым никогда не верил. О, тупой ты. Надо сделать так, как будто ничего не было. И этот мальчик будет меня ждать, у Суходолова, наверное, не будет денег. Будут стоять вдвоем, и ждать, а мальчик не будет знать, кого они ждут. Он что-нибудь соврет, и в «Макдоналдс» уже не пойдут.

Я пил чай. Мимо ходил бодрый Димка и выщелкивал языком мелодию.

— Тебе вчера опять Кирилл звонил.

«Да, он просто обезумел, когда говорил: а ты че, бля? Че ты, бля»?

— Я говорил с ним, мы потеряли его, окончательно свихнулся на голубой тематике, любит сперму…

«В тот момент он уже не соображал, что делал и говорил».

— Знаешь, Анварка, видел в книжном портрет какого-то поэта в юности, Байрона, наверное, и надпись такая: «Уже одинок»…

«Да, надо будет пойти к этому кинотеатру. Ты доброе дело сделаешь. Чтобы он себя не казнил там, но. Еще под машину бросится. Да, пойду».

— А сколько сейчас время, Дим?

— Третий час.

«Успеваю».

— А что одиночество? Самое поэтическое состояние, бля.

«Как же все-таки сильно и беззащитно колотилось его сердце».

— Да, самое прекрасное божественное состояние, бля!

«Не может так колотиться сердце у конченого человека, факт».

— А сколько сейчас время, Дим… а, да, я уже спрашивал…

«Он знал, что может все разрушить одним движением, все наши братские и такие мужские разговоры двух понимающих литературу людей, двух неподкупных людей, может быть одних во всей Москве. Он именно этого и боялся, что я все не так пойму. Ебаное тело».

— Так хочется любви, Анварка! — вдруг сказал Димка и бессильно засмеялся.

С таким отчаянием он это сказал, и я очень хорошо его понял и почувствовал, и засмеялся вместе с ним.

— Да, Дим, точно… Так, а сколько сейчас время?

Был ослепительно солнечный день. Солнце утомляло лицо. Я стоял в тени возле парадного входа кинотеатра «Варшава» на «Войковской». Два парня дождались своих девушек и сразу стали другими. Еще один парень ждал девушку и держал розу бутоном вниз, чтобы ее лепестки не устали и не осыпались раньше времени. Еще одна девушка не выдержала и побежала к своему парню. А я ждал Сух од олова. Жалко, что проходит лето.

Я издалека увидел его. И потому, как осторожно он шел со своей вечной сумкой через плечо, я понял, что он не надеялся увидеть меня здесь, шел просто так, на всякий случай, убедиться, что меня нет, и в то же время, боясь, что меня нет. Я увидел, как он идет, понуро склонив голову, по привычке пряча свою сухую ручку, и обрадовался, что все-таки притащил себя сюда.

Мы поздоровались, как обычно. На его равнодушном лице ничего не было. И мне, наверное, было более неловко, чем ему. Хотелось пошутить.

— О, а почему Юки нет?!

— Что? Да-а, он так радовался, собирался, а его Канаева не пустила.

— Почему?

— Почему? — он косился на меня, но я знал, что на меня он сейчас не смотрит, не видит меня. — Да меня как будто черт за язык дернул, и я сказал, что ты с нами пойдешь, я тоже радовался. А она, как узнала, что ты с нами пойдешь, устроила скандал и не пустила Юку. Он плачет там.

— Дура она, что ли?!

— Я не ожидал от нее такой реакции, — он пожал плечиками. — Она считает тебя «голубым».

Он тихо и неразборчиво сказал что-то и кашлянул. Прокашлялся.

— Она, наверное, мне назло, — хрипло сказал он. — Она почему-то ненавидит, когда мы вместе.

— Все равно давайте сходим в «Макдоналдс», раз уж это…

Молча прошли через парк. Казалось, что листья шевелятся от жары. Я положил ладонь на макушку. Горячие, гладкие волосы. Вышли из парка, и я подумал, что также тихо мы сейчас разойдемся в разные стороны, боясь обернуться, ежась спиной, кривя лицо от стыда. Какой сейчас может быть «Макдоналдс»?

Еще жарче обрушилось солнце на открытом пространстве. В голове красная, жаркая, арбузная отупелость и тяжесть. Мне показалось, что у меня насморк.

Ослепительно блистают трамвайные рельсы, выгибаясь дугами на далеком бугре. Из сияющей пустоты выезжали половинки машин, потом к ним присоединялись другие половинки. Из сияющего клубка вдруг материализовались люди. Потом снова пропадали в слепо мельтешащем велосипедными спицами воздухе. Из-за бугра поднимались трамвайные рожки. Потом выскользнула, неожиданно проявилась и поплыла сбоку от них белая крыша, под которой пустота. Потом отдельно от крыши вытянулась, потянулась и резко выпрыгнула оторванная желтая половинка кузова. Весь трамвай, разложенный на три части, дрожал и плавился, будто на тряпочном экране, по которому провели рукой.

Мы осторожно ступили на трамвайные пути, я медленно повернул голову, посмотрел на Суходолова, на его лицо сбоку, на блистающие вдали дуги трамвайных путей, и что-то произошло… какая-то невидимая вспышка, нечто мелькнуло, переставилось между нами, я вздрогнул… И мы оба вышагнули из этой полосы, я все ещё слышал истеричный и насморочный трезвон трамвая. Я не знал, сколько прошло времени, и что это было. Но это случилось, и я оглянулся абсолютно другим человеком. Было прохладно. Промелькнула «скорая помощь», смешно, если б меня сбила «скорая помощь».