Убийства, в которые я влюблен - Алфред Хичкок

Когда наступил конец, Род, Эдуина и ма были здесь. Сзади маячил доктор, опасаясь, что ему забудут заплатить. В самом конце Папси пошевелил мертвенно-бледной рукой, и ма быстро присела на край кровати — маленькая, прямая, весьма непреклонная женщина с лицом, которому пошел бы лорнет. Она не плакала, наоборот, выглядела какой-то просветленной.

— Держи мою руку, Айлин. — Папси замолчал, набираясь сил, чтобы сноба заговорить. — Держи мою руку. Тогда я не буду бояться.

Она взяла его за руку, он как будто улыбнулся и закрыл глаза.

Мы ждали, слушая, как его дыхание становилось все медленнее, а потом прекратилось, как выдохшиеся дедушкины часы. Никто не пошевелился, никто не заговорил. Я обвел их глазами, таких изнеженных, таких непривычных к смерти, и почувствовал себя лисицей в курятнике. Потом ма зарыдала.

***

Тот день был ветреный, со снегопадом. Я остановил джип перед кладбищенской часовней и пошел по скользкой тропинке; ветер трепал полы моего пальто; я в сотый раз говорил себе, какой я идиот, что остался на заупокойную службу. К этому времени они уже должны были знать, что мертвый фермер не я; к этому времени какой-нибудь сообразительный тюремный цензор должен был вспомнить письмо ма о болезни Папси. Уже два дня, как он умер, и сейчас мне уже следовало бы быть в Мексике. Но как-то все еще не было ощущения завершенности. Или, может быть, я обманывал себя, может, это было прежнее стремление подразнить власти, которое всегда губит таких, как я.

Издали Папси был похож на себя, но, приблизившись, можно было увидеть наложенную косметику и то, что ворот был размера на три больше, чем нужно. Я дотронулся до его руки: она была холодной, как у статуй. Чужая рука, только вот жесткие, слегка загнутые книзу ногти были знакомы.

Род подошел ко мне сзади и тихо, чтобы слышал только я, сказал:

— Я не хочу, чтобы ты оставался в моем доме.

— Как не стыдно, братец, — усмехнулся я. — Еще даже не оглашено завещание.

Мы следовали за катафалком по заснеженным улицам на соответствующей похоронной скорости с выключенными фарами. Служащие кладбища мягко выкатили тяжелый гроб по смазанным рельсам, потом подхватили его на ремни над открытой могилой. Вихревые потоки снега хлестали с серого неба, тая на металле гроба и стекая ручьями по его стенкам.

Я ушел, когда священник начал заупокойную службу, побуждаемый потребностью двигаться, уехать, но в то же время движимый и еще одним желанием. Я хотел взять кое-что из дома, прежде чем все скорбящие прибудут поесть и напиться. Ружья и амуниция уже были составлены в гараж, поскольку Род в жизни не отстрелял ни одного патрона; но элегантный маленький пистолет 22 калибра с длинным стволом взять было легко. Папси и я провели сотни часов, упражняясь с этим пистолетом, так что рукоятка стерлась до гладкости, а металл от воздействия на него самой разной погоды утратил свой голубоватый налет.

Включив привод джипа на все четыре колеса, я поехал среди деревьев по ложбине между двумя холмами, потом пошел пешком сквозь темнеющий лес. Я шел медленно, вызывая в себе воспоминания о Корее, чтобы нейтрализовать обжигающий холод снега в моих рваных ботинках. Выскочивший из-под лежавшего на земле засохшего дерева кролик мелькнул коричневым пятном в сторону кучи гниющих дров, которые я сложил много лет назад. Моя пуля попала ему в позвоночник, парализовав задние лапы. Он дергался и извивался, пока я не сломал ему шею ребром ладони.

Я оставил его там и двинулся дальше, вниз, в заболоченный треугольник между холмами. Быстро темнело, пока я шел, сшибая замерзшие кочки. Наконец, во всей своей красе взлетел фазан с полосатой шеей, его длинный хвост трепетал, и короткие крылья бились, поднимая тяжелое тело. Он находился выше и чуть правее меня, и я мог не торопиться. Я спустил курок вполоборота, зная, что выстрел был идеальным, даже прежде, чем он спикировал в головокружительном штопоре.

Я отнес их назад к джипу. На клюве фазана выступила капля крови, а у кролика между передними лапами было еще тепло. Когда я парковался на извилистой дорожке кладбища, я включил фары. Гроб все еще не опустили, и снег покрыл его мягким одеялом. Я положил на него кролика и фазана и стоял минуту или две не двигаясь. Вётер, наверное, был сильный, потому что я ощутил, как слезы обожгли мне щеки.

Прощай, Папси! Прощай, оленья охота вне сезона, прощай, вспугиванье уток в низовьях реки! Прощай, дым костра и вкус выдержанного виски у огня, прощай, все то, что было частью тебя и что стало мной. То, до чего им никогда не добраться.

Я повернулся, направляясь к джипу, — и остановился как вкопанный. Я даже не слышал, как они приблизились.

Их было четверо, они терпеливо ждали, как будто отдавали дань уважения умершему. И тому фермеру в сгоревшей машине, которого, по их мнению, убил я. Я напрягся, подумав о пистолете 22 калибра, о котором они не знали. Да. Вот только убойная сила его была не больше, чем лисье тявканье. Если бы только Папси имел склонность к пистолетам большего калибра! Но он не имел.

Я поднял руки над головой, очень медленно, так, как будто они внезапно отяжелели.

Майк Бретт

ОТПУСК

Мотель представлял собой роскошное П-образное строение, образуемое тремя двухэтажными зданиями из красного дерева, алюминия и стекла, вдоль второго этажа которых тянулся сплошной балкон, открывавшийся на огромный плавательный бассейн. Чарлз и Лайза Ханнафорд прибыли из аэропорта в час дня на такси. Отдыхающие стояли группами вокруг бассейна или нежились в пляжных креслах в тепле январского солнца. Они были одеты в шорты, сарафаны или купальные костюмы. До Ханнафордов доносились смех, обрывки оживленных разговоров.

Это был курорт во Флориде, и Чарлз уже начинал чувствовать, как напряжение от чрезмерной работы начинает его отпускать. Бассейн выглядел соблазнительно. Ему хотелось переодеться в купальный костюм, нырнуть в воду, а потом провести остаток дня, лежа на солнце.

Они собирались провести здесь неделю. Может быть, завтра он попробует себя в гольфе, или, возможно, Лайза захочет выйти с ним на лодке в море порыбачить на глубине.

Лайза взяла его за руку.

— Здесь прекрасно, Чарлз, да? — сказала она, улыбаясь.

— Да, приятно. — Он никогда не переставал изумляться ее красоте. Ей было тридцать два теперь, и они были женаты восемь лет. Это произошло десять лет спустя после смерти его первой жены; он сам воспитал двух сыновей до того, как женился на Лайзе. Будучи старше на двадцать лет, он остро ощущал ее свежесть, живость и удивительную привлекательность.

В своей комнате они переоделись в купальные костюмы, и он поцеловал ее.

— Ты опять права, — сказал он. — Я рад, что мы сюда приехали.

Это была ее идея взять отпуск. Он был владельцем фирмы по

продаже недвижимости, крупной фирмы, и напряженно работал. Но в последнее время несколько крупных сделок сорвалось и некоторые мелкие тоже туго продвигались. Он приходил домой усталым и раздражительным. С каждым годом вокруг него возникало все больше конкурентов, и каждый день был сражением.

На его чувствах к Лайзе, однако, это не отражалось. Изумление и очарованность все равно были здесь, в нем. Вечером, когда они оставались одни в своей комнате, он смотрел, как она расчесывает свои длинные черные волосы, и сознавал, что она была сокровищем его жизни.

Но напряжение стало сказываться на нем. Многие вечера он просиживал в офисе до полуночи. Он слишком много курил, пил слишком много мартини и очень располнел.

Перевес мнений против его женитьбы был подавляющим с самого начала. Некоторые из лучших друзей предостерегали его против того, чтобы жениться на ней. Все они, конечно, были тактичны. «Не следует жениться на Девушке с ее репутацией, Чарли», — говорили они. Никто не называл вещи своими именами, не наклеивал ярлыков.

Проезжая по мосту по дороге домой в один из дождливых вечеров, он увидел, как она забралась на перила, готовая прыгнуть в темную воду. Ей было тогда двадцать четыре года, и она уже настолько была полна ощущением пустоты своего существования, что хотела жить.

Но Чарлз Ханнафорд увидел что-то в этой девушке; он отчаянно старался внушить ей, что она была достойным человеческим существом, и предложил выйти за него замуж. После длительных уговоров он сумел убедить ее, что очень одинок и что она действительно осветит его дом.

Хороший дом, узкий круг друзей (некоторые не приняли ее) и уютное ощущение надежности истинной любви Чарлза Ханнафорда, вернули ее к активной жизни. Позади у них было восемь хороших лет, и ему казалось, что сейчас она еще красивее, чем прежде.

Лайза видела, под каким грузом забот он жил последние месяцы. Его подавленное состояние имело под собой серьезную почву. Грозный призрак разорения маячил перед ним. Казалось безумием оставлять дела в плохом состоянии ради развлечения. Но теперь он был рад, что они взяли отпуск. Оптимизм Лайзы каким-то образом передался и ему.