Убийства, в которые я влюблен - Алфред Хичкок

Маленькие детективы большой Америки рекомендует Алфред Хичкок (сборник)

Убийства, в которые я влюблен

ТЕМНЫЕ АЛЛЕИ СЛАВЫ

Вы открываете, читатель, книгу историй, леденящих душу. Здесь не только убийства, которые понравились некогда одному человеку, знавшему в них толк, здесь — множество пороков, написанных людям на роду, это почти полный набор страстей человеческих: драмы, трагедии, таинственная готика, примитивная уголовщина, детективные забавы и прочее — целая коллекция. И собирал ее всю жизнь один чудак, вовсе не сумасшедший, хотя личность в высшей степени оригинальная.

Это вступление к настоящему сборнику — как бы еще один рассказ в дополнение к тем, что составляют собственно корпус книги. Ибо разные случаи, поведанные нам писателями, имена которых, вероятно, мало что говорят советской аудитории, оказались под одной обложкой лишь потому, что когда-то чудак, тот самый замечательный и сумасброд несуразный, решил включить их в издания, редактором и составителем которых являлся. Ну а кто он сам, как жизнь свою прожил, чем занимался — все это вопросы не менее занимательные, чем проблемы полюбившихся ему литературных героев, попадавших в невероятные ситуации.

С чего это вдруг известный кинорежиссер, почитаемый во всех странах мира, стал с завидной настойчивостью подготавливать к выпуску придуманный им книжный сериал? Почему так увлекся этим? Ларчик сей, наверное, открывается просто — человека обуревала страсть к коллекционированию страшных историй, он собирал их рьяно, восторженно, со знанием дела, как истый профессионал. Подборки были весьма пестрые, он группировал их по сюжетам, аккуратно раскладывал по полочкам, сортировал, изучал, анализировал.

«Убийства, в которые я влюблен» — так назывался лишь один из его сборников. В другом он неожиданно предлагал — «Поговорим о дьяволе», в третьем сажал неискушенного читателя в «Мешок смерти». Затем, если кому-то острых ощущений не хватало, отправлял всех желающих «На поезде смерти». Потом решался преподнести нам «Букет грамотных преступлений и чисто обставленных убийств». Он каждому картотечному ящичку, откуда черпал информацию для будущих книг, придумывал красивое название — кошмарное, интригующее, завораживающее, пикантное, убийственное.

Вот он предлагает познакомиться с набором «Преступлений для мам и всех прочих». Вот на ночь глядя читает вслух свои «Рассказы не для слабонервных». Вот он плывет вместе с теми, кого позвал за собой, «По течению кровавой реки». В какой-то момент решает, что повествование будет неполным без «Репортажа висельника» или интервью с «Дюжиной палачей». Он отправляется на очередное «Свидание со смертью», он вкрадчивым шепотом описывает нам, закрывшим глаза от ужаса, как «Поднимаются могильные плиты», он поздравляет всех «С днем смерти». На карнавале, полном масок, таинственных и мрачных, он знакомит нас с дамой в черном, которая представляется так: «Я любопытная (кровавая)». Он утверждает, наконец, что все мы рано или поздно познаем «Время ужасов».

Здесь перечислена лишь часть названий его сборников, выходивших огромными тиражами. Человек увлекающийся, он с жаром предавался любимому занятию. И простое хобби переросло в нечто большее. Кроме прочего, работа с текстами весьма помогала основной деятельности — многое из прочитанного он переносил затем на экран. Кино и телевидение вывели его к вершинам мировой славы, у нас в стране, к слову, большой Мастер был известен лишь в узких кругах. Имя его, конечно, время от времени упоминали, но все больше в предложениях придаточных и с обязательным — надлежащим — идеологически выдержанным комментарием. Иначе говоря — знали о нем в общем, понаслышке, знали не самого художника, а его пропагандистски обработанный образ «чудища безобразного», порождения и х общества. Бренные дела искусства при этом отходили на второй план, на первом — за занавесом «железным» — проступала неясная и в высшей степени подозрительно выглядевшая Тень.

Тень следовала за Мастером неотступно, не отпускала ни на шаг. На Западе его называли «Шекспиром кинематографа», а советских зрителей стращали им как воплощением свинцовых мерзостей капитализма. Голливуд рекламировал его работы, отдавал ему своих лучших исполнителей, а у нас говорили о деградации художника, охваченного противоестественной страстью к изображению зловещих фигур преступных маньяков, монстров и прочих вампиров, главных героев фильмов ужасов. Ярлыков было много, но самих произведений Мастера у нас в стране почти никто не видел. (Лишь в 1988 году в рамках «Золотого Дюка» в Одессе была представлена ретроспектива кинолент режиссера.) Хичкоку импонировало, что его сравнивали с Эйзенштейном и Пудовкиным, чьи работы он знал прекрасно, и он увлеченно мог говорить в несведущей американской аудитории об удивительном мастерстве авторов «Броненосца „Потемкин"» и «Матери».

Тень считала, что она больше Мастера, она — его официальный портрет, и стало быть — она значительнее. Его работы по достоинству оценили коллеги, а Тень взяла да и заслонила собой целый зрительский мир. Случайные люди склоняли его имя, пускали в ход имевшиеся под рукой этикетки, а он и не ведал о том: продавали Тень, она все сносила. И была безукоризненна, как всякое бесплотное создание. А он не укладывался в стандартные рамки. Свои страхи и духовные кризисы мог превращать в мощное, притягательное для масс искусство, при этом постоянно балансировал на грани творческого созидания и подсознательного разрушения. Художник-страдалец и опытный делец, производящий ходкий товар, волшебник сладких кошмаров, маг бессонных ночей, проведенных над леденящими душу повествованиями, и циник до мозга костей, голливудский шоумен и вместе с тем великий Мастер, он и в каждодневной текучке, как в искусстве, был абсолютно разным: мрачный тип и обаятельный шутник, романтик и приспособленец, светский человек и застенчивый одиночка. Все слилось в нем воедино — силы хаоса, жестокости мира и вселенского разочарования и идея порядка, порывы доброты и милосердия, творческого оптимистического экстаза.

Когда Мастер говорил со мной (и всего-то несколько минут: до того, вместе с другими, не один час провел я в полных залах, внимавших ему), казалось — Тень все время рядом. Она опровергала его суждения голосами тех, кто слышал о нем от дежурных критиков, она спорила, как спорили между собой профессионалы и случайные люди, прорвавшиеся на просмотр его картин, она переходила на жаргон киноведов, не желающих и по сей день (когда прошло более 90 лет со дня рождения Мастера) упоминать его имя, не исполнив предварительно обряд очищения: не сплюнув на его мифы «три раза через левое плечо», не спикировав на его картины-откровения, обозвав их фильмами ужасов — «нам сверху видно все», не уподобив творчество его известным проискам, на которые у нас была одна реакция — «следить будем строго». А может быть, все проще — не знали его, да и знать не хотим. Джойс, Элиот, Паунд, Оруэл, Набоков — сколько лет жили без них… и без вашего Мастера… И все-таки читали из-под полы и походили в университетских курсах как декадентов, реакционеров и прочую нечисть. И вот теперь мы в темном зрительном зале, и выходит к нам он (и нет Тени — без света), и ведет доверительный разговор…

7 марта 1979 года Американский институт кино проводил торжественный вечер — чествовали человека, который был удостоен почетной награды, присуждаемой раз в год: «За работу всей жизни». Лауреат (седьмой по счету в истории приза) стал известен еще в августе 1978-го. Съезжались гости — люди известные, кинозвезды и голливудские магнаты, все радостные, оживленные. И только сам он был мрачен, чувствовал себя плохо, накануне даже заявил, что «не желает присутствовать на собственных похоронах». Но уговорили. Через пять дней всю церемонию передавали в записи по телевидению: редакторы поработали на славу. Но и им не удалось скрыть того, каких усилий стоило ему это мероприятие, как в буквальном смысле дотащился, выйдя под объективы камер, до кресла, как тяжело опустился в него: безмерным грузом давили годы. Рядом были жена Альма, друзья — Кэри Грант и Джимми

Стюарт, актеры известные всей Америке, Лео Вассерман, его агент и совладелец их кинокомпании. А вела вечер Ингрид Бергман — давно знаменитейшая звезда, а он помнит ее почти девчонкой, юной шведкой, явившейся в Голливуд с другого континента. Милая Ингрид — она пытается шутить, хочет поднять его настроение, вызвать улыбку, расшевелить: поздно, слишком поздно, и он не желает выходить под юпитеры эдаким бодрячком, пусть видят, что сделало с ним время. Хотя любимый анекдот-быль он все-таки расскажет, этот эпизод и пойдет в эфир для миллионов телезрителей, так полюбивших его страшные — бр-р-р — на ночь глядя рассказанные истории: вздрагиваешь от каждого стука, скрипа двери. Так вот — свой первый страх, ужас безмерный, испытал он в шесть лет, когда, набедокурив, был наказан отцом весьма странным образом. Родитель послал его в полицейский участок с запиской к дежурному, в которой содержалась просьба посадить негодного мальчишку для острастки под замок. Всю жизнь он помнил те минуты, что провел в одиночной камере…