Хочу съесть твою поджелудочную - Сумино Ёру

Она на секунду растерялась, но затем с огромной радостью произнесла: «Спасибо». «Подходит» и даже «в точности» сложно назвать комплиментом, и я не понимал, что её так обрадовало.

— [???], твоё имя тебе тоже хорошо подходит.

— Ну, не знаю.

— Смотри, со мной рядом Смерть, Извечно Грустный Ангел, — с победной улыбкой пошутила она, тыча пальцем то в меня, то в себя.

Услышав эти слова, я вспомнил всю нашу беседу и вновь подумал, что Сакура сегодня какая-то странная.

Она хрустела арбузным льдом и выглядела так, будто проживёт вечно, оставаясь такой всегда. Тут ничего не изменилось, и всё же её шутка прозвучала нервно — как если бы она в последний день каникул лихорадочно пыталась сделать так и не начатое самостоятельное задание на лето.

«Похоже, у неё что-то случилось», — решил я про себя. Но спрашивать ничего не стал, сочтя подмеченное мной лёгкое нетерпение чем-то само собой разумеющимся. Ей остался год жизни. По-хорошему, странной следовало бы назвать её беззаботность.

Поэтому тревожное ощущение, будто что-то не на своём месте, в тот день я счёл сущей мелочью и списал на своё субъективное восприятие.

Так мне показалось правильней.

Тем не менее, когда в субботу меня снова позвали в больничную палату, моё смутное ощущение тревоги обрело наглядные очертания.

Я пришёл точно в назначенное время, и Сакура, сразу же заметив моё присутствие, назвала меня по имени и улыбнулась. Только как-то неуклюже.

На лице ясно читалась нервозность, как будто её богатая мимика в точности отразила её душевное состояние. Я не мог отделаться от дурного предчувствия.

Обуздав ноги, тянувшие меня назад в коридор, я сел всё на тот же металлический стул, и Сакура, подтверждая мои опасения, решительно произнесла:

— Послушай, [???]…

— Что такое?

— Давай хоть разик, а? — С этими словами она взяла лежавшую на прикроватной тумбочке колоду карт. — Сыграем в «Правду или действие»?

— Зачем?

Зачем нам эта дьявольская игра? Первым порывом было отказаться, но меня встревожило, почему она вдруг предложила сыграть и, что важнее, почему с таким похоронным видом.

Сразу она не ответила, и я продолжил:

— Видимо, у тебя есть неотложный вопрос или неотложное дело. Такие, что, если попросить, как обычно, я тебе откажу.

— Нет… Не совсем. Наверное, ты и так бы мне рассказал, но в душе́ я не готова спрашивать и потому хочу положиться на судьбу.

Она говорила несмело, с какой-то ужасающей покорностью. Как это понимать? Не припомню, чтобы я хранил какой-то секрет, способный поставить её в неловкое положение.

Сакура пристально посмотрела мне в глаза. Словно пытаясь силой навязать свою волю. Удивительное дело, но её взгляд лишал меня всякого желания сопротивляться. Потому что я — тростниковая лодка? Или потому, что Сакура — это Сакура?

Подумав, в итоге я пришёл к решению:

— Ты ведь мне книгу одолжила. Составлю тебе компанию, но только на один раз.

— Спасибо, — коротко поблагодарила она, будто заранее зная ответ, и начала тасовать карты. Она явно была не в себе. Обычно она болтала обо всём на свете, словно тем самым зарабатывая на жизнь, но сегодня не произносила ни одного лишнего слова. «Что же с ней случилось?» — думал я, а в душе зрел йогурт из любопытства с беспокойством.

Правила «Правды или действия» с прошлого раза не менялись. Мы разыгрывали лишь один раунд и потому, по очереди перемешав колоду по пять раз каждый, положили её стопкой на кровать и вытащили по карте.

Она долго колебалась и в итоге выбрала карту чуть ниже середины, затем я взял первую карту сверху. Колода лежала рубашкой вверх, где какая карта — неизвестно, с какого места ни бери — всё едино. К тому же у нас с Сакурой сложилось разное отношение к этой игре. Она, наверное, разозлилась бы, скажи я такое, но сейчас мне было абсолютно безразлично, выиграю я или проиграю. Если бы, по божественному установлению, в нашем мире победитель поединка определялся бы настроем или силой воли, Сакура выигрывала бы постоянно.

Но на это она бы сказала: «Потому и интересно, что мир не таков».

Мы одновременно перевернули карты, и на её лице отразилась глубочайшая досада.

— О-ох, что ж за невезуха!..

Она вцепилась в покрывало и, похоже, решила выждать, пока уныние пройдёт само собой. Я, как победитель, только мог наблюдать. Вскоре, заметив мой взгляд, она отшвырнула уныние куда подальше и широко улыбнулась:

— Ничего не поделаешь! Всякое бывает. Тем игра и интересна!

— Ах да, я должен придумать вопрос…

— Не стесняйся, отвечу на что угодно. Хочешь, расскажу о моём первом поцелуе?

— Не стану я тратить отвоёванное мной право на такую чепуху. Спускаться на лифте и то увлекательней.

— Лифт очень даже за собой увлекает — не выберешься…

— Да! И что? Ты думала, я что-то осмысленное сказал?

Она покатилась со смеху.« С чего я решил, что она не такая, как всегда? Наверное, воображение разыгралось», — подумал я, глядя, как она хохочет. Что сейчас, что в прошлый мой визит в больницу — отличия в её поведении могла вызвать какая-нибудь мелочь. На её настроении живо сказывался любой пустяк — алкоголь или погода. На это я и понадеялся.

Получив нежеланное право распоряжаться, я задумался. Что мне следует у неё спросить? Мой интерес к ней не изменился с прошлой игры. Каким образом люди становятся такими, как она? А, честно сказать, кое-что интересовало меня ещё больше. Например, как она ко мне относится.

Но я не был достаточно храбрым, чтобы спрашивать о таком. Её присутствие давало мне понять, что я соткан из трусости. Как зеркальное отражение храброй девушки.

Придумывая вопрос, я глядел на Сакуру. Она пристально смотрела на меня, ожидая моих слов. Молча сидя на кровати, она чуть больше походила на умирающую.

Мне хотелось отделаться от своих предчувствий, и я произнёс свой вопрос в ту же секунду, как он оформился:

— Что для тебя значит жить?

— Ого, как всё сурово! — съязвила она, но потом посерьёзнела и задумалась, уставившись в пространство. — Что значит жить? — пробормотала она.

Одного этого — чёткого ощущения, что она ищет жизни, а не смерти, — хватило, чтобы у меня немного отлегло от сердца. Я трус. Я знаю, но пока до конца не признал, что она умрёт.

Я вспомнил, как растерялся тогда, в номере гостиницы, увидев содержимое рюкзака Сакуры, и как она напугала меня своим последним вопросом.

— О! Знаю! Вот что! — подняв указательный палец вверх, оповестила она о том, что ответ готов.

Я навострил уши, чтобы не пропустить ни слова.

— Человек живёт…

Пауза.

— …пока его душа откликается на кого-то другого. Именно это я и называю жить!

Жизнь рождалась из звуков.

«Вот оно…» — осознал я, и по коже побежали мурашки.

Слова, определяющие само существование Сакуры, превращались во взгляды, голос, в жар намерений, в вибрации жизни, и мне казалось, что они сотрясают мою душу.

— Кого-то заметить, кого-то полюбить, кого-то возненавидеть; весело проводить с кем-то время и унывать, проводя с кем-то время; подержаться с кем-то за руки, с кем-то обняться, с кем-то разминуться. Это и значит жить. Когда кругом никого, ты не понимаешь, что существуешь. Я одних люблю, но других ненавижу, с одними мне весело, но другие нагоняют на меня тоску, и, по-моему, все эти отношения и доказывают, что это живу я, а не кто-то другой. У меня есть душа, потому что меня окружают люди. У меня есть тело, потому что они могут меня коснуться. Так я создана и потому сейчас живу. Пока ещё живу. Поэтому для людей есть смысл жить. Сейчас, по собственному выбору, — как мы с тобой.

Я молчал.

— Ух, какую я зажигательную речь толкнула! Я ведь в концертном зале, завожу публику?

— Нет, ты в больничной палате, живёшь со своей болезнью, — как можно резче ответил я. Она надула щёки.

Но мне было не до того, чтобы просить прощения.