Иван-чай-сутра - Олег Ермаков

Влад посмотрел на него.

— Ладно, что тут топтаться, паранойю распалять. Ретируемся.

— Куда? — с надеждой спросил Пашка.

— Сядем на опушке, подождем немного.

— Сколько?

— Ну, час.

— Ловлю на слове, капитан! — воскликнул Пашка. — Глинников, ты слышал? Сверим часы!

Откуда-то из-за леса наплывал звук мотора. Они замолчали, прислушиваясь.

— Техника?

Вскоре стало ясно, что это самолет. Небольшой самолет летел довольно низко над лесистыми холмами напротив леса, где они сидели на опушке в серебристых травах с метелками.

— Пожарники? Или ваш КБ собственной персоной?

Они провожали самолет взглядами.

— А помните «Последний дюйм»? — вдруг спросил Влад.

Все посмотрели на него, на растрескавшуюся кожанку, отец Влада, Андрей Никитаев, был летчиком гражданской авиации; Влад в военкомате просился в Воздушные Силы, но его заперли на море, в Северодвинск. Но и до и после службы Влад больше любил землю — колесить по дорогам на «Яве», потом на «Чезете» в летном кожаном шлеме отца и в его прочной куртке, мечтая о настоящем «Харлей Девидсоне» с рабочим объемом цилиндров 1300 кубов и пятиступенчатой коробкой передач.

— Еще бы, — сказал М. Глинников и тихо напел. — «Какое мне дело до вас до всех, а вам — до меня!» Апофеоз индивидуализма в стране лучезарного коллективизма. Такое не забывается.

— Крутой был мужик, барракуда.

— Этот фильм был путеводной звездой, — сказал Влад. — Я его вспоминал над Атлантикой, сидя с банкой «Будвайзера», купленного в Хитроу на пересадке, в лайнере по дороге в Новый, черт, свет!

— А «Генералы песчаных карьеров»? — спросил М. Глинников. — «Старик и море», «Праздник, который всегда с тобой»?

— Что-то я таких фильмов не бачил, — заметил Пашка.

— И «ABBA», — добавил Влад. — Кстати, впервые я его увидел в глуби Скобаристана. Гнал после дембеля на запад, думал схватить сразу за хвост свободу и уже не упускать. Проезжал мимо кинотеатрика-сарая в заштатном городишке, глядь — чуть не обомлел: «ABBA». «Яву» поставил в соседнем дворе, зашел в подъезд, типа, живу здесь, ну или к кому-то в гости, чтоб не угнали, а сам через пять минут вышел и в кинотеатр. Так не только посмотрел фильм, но и познакомился с юной скобарейкой в тугой юбчонке, пил кубинский ром.

— Ах! — воскликнул Пашка, ломая загорелые руки с толстыми запястьями. — Все это так охренительно!.. Особенно про ром.

— Вшивый все про баню, — мрачно реагировал Влад, приваливаясь спиной к березе, скрещивая руки на груди и закрывая глаза.

— Если бы я знал, что будут такие догонялки, взял бы транзистор.

— Ну и взял бы.

— Так я думал, сразу на озера, а там не поскучаешь.

— Ты любишь детективы, Паш? — спросил М. Глинников.

— Кто их не любит. Засасывает, зараза.

— По-твоему, как ведутся расследования? Это только в кино все мечутся как ошпаренные.

— Да какое это расследование. — Пашка махнул рукой. — Давай расскажи про скобарейку, Влад.

— Что я тебе, Шехерезада, — отозвался Влад, зевая.

М. Глинников лежал на боку, подперев голову рукой и грызя травинку. Пашка сидел на сухом бугре и озирался по сторонам, высматривая толмача, как они называли между собой того, кто должен был здесь появиться и разрешить все их сомнения. Хотя, какие тут могут быть еще сомнения? Они молчали, слушая лесные шорохи и неясные писки, чьи-то вскрики. Комары донимали их, и Влад попросил Пашку развести дымокурчик. «Да уже тут осталось всего-ничего», — проговорил Пашка, но нарвал бересты, наломал веток, зажег костер. Запахло берестяным дымом…

— Тю-ю-фффя-а-гин! — вдруг прокричал Пашка, сложив ладони рупором, так, что все вздрогнули, Влад открыл глаза, М. Глинников выплюнул травину. Эхо вернулось от зеленых склонов.

— Паранойя продолжается? — с неудовольствием спросил Влад.

Пашка торжествующе указал на часы.

— Корабельный колокол пробил час, барракуда! Я хотел попрощаться с техническим директором. Пора отвечать за свои слова, капитан «Алого».

— Лучше назови его «Алое», звучит как-то лучше, — посоветовал М. Глинников.

— Это же лекарство?

— Ну, а в трюме не лекарство против бодуна?

Пашка засмеялся, сглатывая обильную слюну.

— Если только его по-тихому не угнали какие-нибудь активисты, забулдыги времен перестройки, отряд имени Пуго. Или любители тихой охоты — грибники.

— Наркоманы, что ли?

— Влад, звони в ставку, докладывай обстановку.

Влад потянулся, надавил кулаками на скулы, лоб, подбородок, разминая лицо.

— Я, честно говоря, прикорнул бы здесь хорошенько… — Он посмотрел на сатанеющее круглое лицо Пашки и ухмыльнулся. — Нет, все так все. Сворачиваемся. Как уговорились. Отосплюсь в Скобаристане после ухи. Уха-то будет, старик-и-море?

Пашка патетически потряс руками.

— Только выпустите меня отсюда!

Влад медленно встал, отряхнул видавшую виды куртку, оглянулся на деревню… то, что осталось от деревни Новая Лимна, сунул руку в карман и достал мобильник, начал набирать номер.

Глава шестая

Вечером Алекс выехал на аллею, оставив позади черные кривые дороги Вороньего леса, уже сумеречного. А сосновые маковки Пирамиды еще купались в солнце. Аллея пестрела тенями и солнечными зелеными полосками, похожими на перья какой-то гигантской птицы. Приближение к горе всегда вызывало особенное чувство. Как его назвать? объяснить? Вопрошал Алекс речь. Или, наоборот, она его вопрошала. Это было чувство осмысленности пространства, его завершенности. И весь путь от города к горе представлялся каким-то незыблемым извечным маршрутом. Это был маршрут мифологической мысли. Весь мир ими расчерчен, говорил еще Егор. И радовался, что им повезло нащупать его, стать не просто досужими туристами, а странниками, егерями Зеленого Грабора. Ну да, он следовал мысли римлян о гениях мест. Позже Алекс нашел у Павла Флоренского почти ту же мысль, но выраженную несколько иначе; он говорил о местах наименьшей и наибольшей благоуханности. Этот Край был благоуханен посреди равнин; а гора за лесом — эпицентр благоухания. И в нем восходил гений Местности — Зеленый Грабор.

Это была эмблема их карты. Но эта эмблема, простое сочетание слов, со временем становилась чем-то большим. Зеленый Грабор уже был символом, и в нем текли живые соки памяти — не только дальней, но и ближней. Он был нежен и прозрачен, как дымка апрельских лесов. Призрачен, порой едва уловим, и все-таки несомненен. По крайней мере, для Алекса. (Или он заблуждался?) (А кто это говорит?).

Это чувство — можно назвать его паломническим — зарождалось, дрожало где-то в солнечном сплетении ранним утром под Карлик-Дубом. Установлено опытным путем. Поэтому сворачивать на Волчий Остров было необходимо. Ночевать, чтобы рано проснуться от звука птичьих крыльев — фрр! — с которыми они садятся на растяжки. Там тоже было место сквозняка. Сквозняк этот был особого характера: предутренний. В ранние минуты Алексу всегда представлялось, что палатка под лапой орешника находится где-то на склоне. Это был склон начинающегося дня. Из-за леса взлетал солнечный маятник. Время было огромно, как Арарат. Времени было — непочатый край. По коре полз муравей, шевеля чуткими антеннами, настраивая их на солнце. А затем медленно восходить — хотя это впечатление было абсолютно субъективно — к Вороньему лесу, засыпанному сучьями и прошлогодней листвой, с брусничными мхами, малинниками, плодоносящими грибницами лисичек, — и дальше, на Аллею, а потом еще выше, — чтобы соскользнуть взглядом с железного четырехножника.

…Алекс опасался увидеть на горе, например, рабочих, или даже экскаватор.

Что будет дальше, он не знал. Но уже ясно было, что в понедельник не выйдет на работу. И это будет, скорее всего, крахом его карьеры на ДОЗе. С прогульщиками там поступают сурово. Вряд ли поможет заступничество тещиного знакомого. Впрочем, впереди еще целая ночь.

(Не знал он и того, что кто-то вместо него уже начал: бульдозеры глазели на мир разорванными окнами и внутри, на сиденьях серели зрачки увесистых булыжников в белом хрустком крошеве.)

Алекс сразу понял, что на горе кто-то был, еще на полпути к вышке. Сюда уже сто лет никто не поднимался, кроме него. А сейчас была пробита целая тропа в иван-чае. В траве он заметил окурки, конфетную обертку. Возле самой вышки, ржавой и отмеченной птицами, любившими подставлять перья ветру, теплело серое кострище. Алекс прислонил велосипед к сосне, перевел дух, огляделся. В кустах он обнаружил груду жердей. Продолжил обход горы и наткнулся на свежий шурф. Значит, все так и есть, тот мужик говорил правду. Алекс разглядывал шурф. А у него была надежда, что здесь ничего не найдут, кроме глины. Или даже, что в горе сокрыта скала. Нет! Песок и гравий. Будущие плиты очередной панельной девятиэтажки, убогих гнездилищ для задроченных индустриальной эрой рабов, куда они без всяких возражений впустят голубоглазых троянских коней TV и будут вкушать свои дешевые наслаждения, думая, что это и есть свобода и счастье, что ничего другого, кроме футбола и фальшивых улыбок президентов и разнообразных проституток, они не достойны. Хотя здесь, на горе ясно, что для них закрыт весь мир. И со стороны Иерихонской Горгоны, этой Горожанки со змеиной короной, весьма предусмотрительно отдать приказ о ломке гор. Вот этой конкретной горы. Ведь сражение между мирами не кончается, город и деревня навечно враги, Вороний лес — против ваших убогих парков с каруселями, Карлик-Дуб — против ваших памятников палачам и архитекторам иерархии, сиречь вертикали власти, Луга Мануила — против залитых асфальтом площадей, Белый лес — против резиденций с колоннами, флагами и ментами; и когда-нибудь Ворон выклюет ваш державный глаз, — там, где будет поле последней брани. Пусть в это и трудно поверить.