Вечный капитан (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич

Обосновались лагерем возле деревни Кукино, которая принадлежала боярину Куке, сидевшему сейчас в осаде в Чернигове. До этой деревни еще не добрались захватчики, но крестьяне уже подготовились к нападению: весь скот, птица и зерно нового урожая были спрятаны в лесу. В деревне остались только старики и старухи да собаки и кошки. Я навербовал местных мужиков, прикрепил по одному к каждой пятерке всадников, которых послал на разведку. Один разъезд вернулся через пару часов с сообщением, что соседнюю деревню грабят. Напавших около сотни. Я послал туда Мончука с сотней кавалеристов и сотней арбалетчиков.

— Встретишь их на обратном пути, когда соберут и погрузят добычу. Постарайся, чтобы ни один не ушел. Возьми пару пленных, чтобы рассказали о своем войске, а остальных пореши, — приказал я.

У меня и так мало дружинников, чтобы отвлекать часть на охрану пленных.

Мой шатер поставили на лугу у деревни. Моих дружинников такие мелочи, как вши и клопы, не пугали. Они с удовольствием разместились по домам, которые сейчас пустовали. Я предложил старикам и старухам, оставшимся в деревне, продать нам свежего хлеба и молока. Мое войско без этого напитка жить не может. В ответ услышал, что коров и коз в деревне нет и никогда не было, несмотря на кучи свежего навоза, а все зерно боярин увез в Чернигов, чтобы было чем питаться во время осады. Врут, конечно, но крестьян можно понять. В эту эпоху никто ничего у них не покупает. Отобрать выгоднее. В походе войско питается, так сказать, подножным кормом, грабит крестьян, не зависимо от того, чужие они или свои.

Мончук вернулся вечером. Привел пять одноконных телег с награбленным имуществом и оружием, доспехами и одеждой убитых врагов, бычка, двух коз, одиннадцать верховых лошадей и двух пленных. Оба были русские, немного за тридцать. Один был ранен в руку, а у второго левый глаз заплыл. Кто-то вреза ему от души. Обоих раздели до рубах и разули, а потом связали руки. У мятых и грязных рубах были глубокие треугольные вырезы, в которых видны были деревянные темно-коричневые крестики на засаленных, льняных гайтанах. Пленные переступали босыми ногами и исподлобья поглядывали на меня, ожидая решения своей судьбы. Наверное, уже догадались, зачем им сохранили жизнь, и пытались угадать, надолго ли?

— Я — князь Путивльский. Ответите без утайки на мои вопросы, посажу в погреб, а после снятия осады отпущу на все четыре стороны. Будете молчать или соврете, повешу, — сделал я им предложение, от которого трудно было отказаться.

— Я с тобой, князь, вместе шел до Калки, — сказал тот, у которого был подбит глаз, и добавил ухмыльнувшись: — Только вот назад порознь возвращались.

Чтобы мне не говорили, а есть везучие люди. Взять хотя бы этого. Сколько на Калке народу полегло, а он спасся. И сегодня весь его отряд истребили, всего двоих взяли в плен — и один из них он.

— Тогда ты знаешь, что мое слово крепко. Так что расскажите мне подробно, где и какие отряды стоят, сколько в них примерно людей, где обоз, кони, ладьи? Если сообщите что-то важное для меня, еще и награжу, — пообещал я и приказал своим дружинникам: — Развяжите их и принесите что-нибудь поесть.

— А что для тебя важное? — поинтересовался везучий.

— То, что поможет снять осаду, а что именно — понятия не имею, — ответил я. — Рассказывайте все, что знаете.

И они начали рассказывать. Больше говорил везучий, а раненый в руку дополнял. По их словам получалось, что в киевско-галицкой армии около десяти тысяч человек. Город обложили с трех сторон. С четвертой — на реке Десне — днем дежурили ладьи, не давали подвозить снабжение в город. С восточной стороны, на Торжище, откуда было ближе и удобнее пробиваться к Детинцу и где все дома были сожжены черниговцами, осаждавшие поставили метательные машины, привезенные в разобранном виде на ладьях и собранные на месте. С западной стороны, рядом с двумя монастырями, стояли гунны и поляки. Троицкий монастырь они уже разграбили, а Елецкий еще держится. Лагеря осаждавших и со стороны города и с тыла защищены валами, рвами и рогатками. Боятся нападения новгород-северцев.

— А где сейчас новгород-северцы? — задал я вопрос.

— Кто их знает! — ответил пленный. — Говорят, отошли в Степь со своими погаными или еще куда. У них войско почти все конное, двигаются быстро, не угонишься. — Он вдруг радостно воскликнул: — Во, вспомнил! За курганами, если идти на заход солнца, длинный овраг, а за ним еще пройти, там поля. На них лошадей пасут, наших и гуннских. Охрана всего сотни две человек, в основном ополченцы. Я туда коней наших бояр отводил.

— Много лошадей? — спросил я.

— Три табуна больших, — ответил он. — Это важная новость?

— Возможно, — произнес я.

После допроса пленных посадили в погреб. Я дождался возвращение разведчиков и выслушал их доклады. Вроде бы пленные не врали, все совпадало. Только лошадей мои дружинники не видели. Утром я послал разъезды именно на поиски трех табунов, о которых сообщил пленный. Информация подтвердилась.

До ночи мой отряд отдыхал, отсыпался. Вечером плотно поели. С молоком, которые принесла из леса крестьяне. Они уже знали, что мы разбили вражеский отряд, ограбивший соседнюю деревню. Теперь задабривал нас, чтобы мы не перешли в другое место, не оставили их без защиты. Деньги брать отказались, зато без смущения растащили всякий хлам, который был в телегах, отбитых у врага и принадлежавший ранее крестьянам соседней деревни. Может быть, хозяевам и вернули. Хотя у меня большие сомнения по этому поводу.

Ночью пошли за лошадьми. Луна, немного надкушенная с правой стороны, светила ярко. Небо было усыпано звездами. Так ли это на самом деле, или мне кажется, но вроде бы звезд на небе больше, чем в двадцать первом веке, и они ярче и ядренее. Рядом со мной скачут Мончук и Бодуэн по прозвищу Фряг. Тысяцкий — «жаворонок», все время зевает. Пока не рассветет или не начнется бой, он будет полусонным. Бывший рыцарь тоже не «сова», но держится лучше. Просидев почти два года в городе, он заскучал. Наверное, и ностальгия дала о себе знать. В походе он повеселел, воспрял душой и телом.

Две сотни пеших и сотню конных, вооруженных луками, оставили на полпути к пастбищу. Там было удобное место для засады. Может быть, при дневном свете оно покажется менее привлекательным, но тогда найдем другое. Думаю, время на это у нас будет. С двумя сотнями конных остановился километрах в двух от табунов. Луна зашла, стало темно. Полсотни всадников спешились, разбились на два отряда и исчезли в темноте. Я теперь ничего сам не делаю, а иногда руки так и чешутся, особенно во время ночных нападений. В темноте выброс адреналина в кровь мощнее. Иногда мне кажется (или так на самом деле?!), что в напряженные моменты я начинаю видеть в темноте, как кошка. Слышал подобное и от других воинов. В такие моменты в тебе просыпаются сверхспособности, о наличии которых в мирной жизни не догадываешься. Наверное, поэтому повоевавшим мирная жизнь кажется пресной, а на самом деле они не нравятся себе лишенными этих сверхспособностей.

Часа через два пришел связной и доложил, что охрана вырезана, можно угонять коней. Мы поехали к табунам. Между лошадьми ходили мои дружинники и снимали путы с передних ног. Освобожденных лошадей сгоняли к дороге. В первом табуне было сотен семь боевых коней, во втором сотен пять ездовых, а в третьем примерно столько же вьючных и тягловых. Стараясь не смешивать три табуна, погнали лошадей к деревне Кукино. К тому времени небо уже посерело и задул легкий теплый юго-западный ветерок.

Я с полусотней всадников скакал в арьергарде. Скоро осаждающие проснутся, придут на пастбище за лошадьми — и возрадуются. Им понадобится время, чтобы вернуться в лагерь, доложить о пропаже, организовать погоню. Не думаю, что она будет многочисленной. Поедут конные, чтобы быстро догнать, а боевых и ездовых жеребцов у них осталось мало. Следы найдут быстро. Там, где проскакали две тысячи лошадей, дорога выбита и загажена так, что захочешь, не пропустишь.