«Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории - Мигель де Унамуно

Вдруг Рикардо услышал сдавленные рыдания: Лидувина плакала… Он тоже перестал сдерживать слезы, опустился на колени рядом с невестой, и оба, взявшись за руки, вместе оплакали гибель своих иллюзий.

Когда они вышли на улицу, все вокруг показалось им каким-то умиротворенным, хотя и исполнившимся печали.

– То, что мы сделали, Лидувина… – начал Рикардо, собравшись с духом.

Она продолжила:

– Да, Рикардо, мы совершили ошибку.

– Дело в том, что ее уже нельзя исправить.

– Напротив, милый! Как раз сейчас ее можно исправить – сейчас, когда все стало ясно.

– Ты права.

– Плохо, что…

– Что, моя нена?

– Что мы не сможем вернуться в городок. С каким лицом явлюсь я к матери и сестре? И как посмеем мы показаться на люди?

– Но ведь ты, Лидувина, ты из нас двоих больше всего презирала то, что люди скажут…

– То, что скажут, – да; и это не так ужасно, это не очень волнует меня…

– Так что же тогда?

– Да ведь будут смеяться, Рикардо!

– Ах, правда!

Придя в гостиницу, они вновь поплакали вместе. Рикардо притворился, будто ему нужно выйти по делу, поменять деньги; но на самом деле он ушел, чтобы предоставить Лидувине возможность написать домой и воспользоваться таковой возможностью самому.

На другой день они пустились в обратный путь. Лидувина сойдет в селеньице, где живет ее тетя, сестра отца, ибо ни за что на свете ока не вынесла бы снова молчания матери и хмурого лица сестры; Рикардо же доедет до станции, ближайшей к их городу, и ночью глухими проулками проберется к отчему дому.

Обратный путь был исполнен печали. Те же виноградники, те же сосновые и оливковые рощи, те же мельницы и баржи. Когда молодые люди подъехали к границе провинции, обоим показалось, будто родные горы раскрывают им материнские объятия. Да, они были блудные дети, но… в чем же состоял их блуд? В вагоне они старались никому не попадаться на глаза, опасаясь, что войдет кто-нибудь из знакомых и узнает их. Обоих мучил стыд и, что еще хуже, сознание смехотворности своего положения, потому что оно и было смехотворным до крайности: глупая, ребяческая выходка, которой ни тот, ни другая простить себе не могли.

Когда они приехали в селеньице, где жила тетка Лидувины, та уже ждала на платформе. Лидувина судорожно сжала руку Рикардо.

– Любимый, я напишу тебе, – шепнула она и вышла.

Он еще сильнее скорчился на своем сиденье, боясь попасться кому-нибудь на глаза.

– Вот это да, милая, вот это да: никак не могу поверить! – сказала Лидувине тетка и как можно скорее закрыла за ней дверцы кареты, которая тут же отъехала.

И, оставшись наедине с племянницей, ограничилась следующей речью:

– Честно говоря, не думала, что ты такая сумасбродка! Был бы жив твой отец, мой брат, уж конечно, этого бы не случилось. Но там… с теми… Ну да ладно, девочка, ладно!

Лидувина молча глядела в небо.

Рикардо не сводил с кареты глаз, пока та не исчезла за крутым склоном холма, над которым высилась колокольня местной церквушки.

Он доехал до ближайшей к городу станции и в сумерках пешком направился к дому. В чистом, безоблачном небе солнце садилось за башню собора. Колокола прозвонили к молитве; Рикардо обнажил голову и прочел «Отче наш», три раза повторив: «Не введи нас во искушение». Затем, закончив на «Твое есть Царство и сила вовеки, аминь», добавил: «Идите по всему миру и проповедуйте Благую Весть».

– Дубина! – только и сказал ему отец, когда уже ночью увидел, как сын украдкой входит в дом.

V

Дни шли, а Рикардо с Лидувиной ждали последствий своего приключения. И прошли месяцы. Вначале молодые люди обменялись несколькими письмами, полными напускной нежности, упреков, жалоб. Письма Лидувины были более здравыми и рассудительными.

«Нет нужды объяснять мне, мой Рикардо, что происходит с тобой, ибо я уже догадалась. Меня не обманут красивые фразы. В сущности, ты меня больше не любишь, – думаю, и не любил никогда, во всяком случае так, как я любила тебя и люблю до сих пор, – и теперь ищешь способа освободиться от обязательств, которые накладывает на тебя скорее честь, чем нежные чувства. Но, знаешь, давай оставим вопрос о чести, ибо, хоть ты и не поверишь мне, в этом отношении я спокойна. Если ты не любишь меня так, как я тебя люблю – всею душою и всей плотью, – то тебе не надобно на мне жениться, пусть даже и произошло между нами то, что мы оба знаем. Я не желаю подобных жертв. Следуй своему призванию, а я уж решу, что делать мне. Но с этого самого дня приношу клятву, что буду принадлежать либо тебе, либо никому. Даже если бы и нашелся кто-нибудь настолько великодушный или же глупый, чтобы посвататься ко мне после случившегося, после нашей ребяческой выходки, я отвергну его, и будь что будет. Подумай хорошенько и решай, что тебе следует делать».

Тем временем душа Рикардо ярилась, как озеро в бурю. Он не мог спать, не мог отдыхать – не мог жить. Он вернулся к сочинениям мистиков и аскетов, к изучению католической апологетики.[24] Он стал вдвое набожнее, чем раньше; впадал в суеверие. Иногда ему даже воображалось, что если в ту минуту, когда колокол прозвонит шестой, и последний, раз, он подойдет к перекрестку, то упадет мертвым на месте.

Он напряженно думал о своем предопределении. Это длительное ухаживание, этот затянувшийся роман, этот смехотворный побег были кознями дьявола, что пытался препятствовать исполнению судьбы, которую сам Господь начертал ему в Евангелии, открытом наугад. Но – а Лидувина? Разве их судьбы теперь не связаны? Разве жизни их не скованы воедино неразрывной цепью? И разве не сказано: «Да не порушит человек то, что соединил Бог?» Но… разве многие другие души не соединены ab aeterno[25] с его душою, – души, чье вечное спасение зависит от того, пойдет ли он по всему миру проповедовать Благую Весть? Но не может ли он проповедовать, не расставаясь с Лидувиной? Неужто Божий глас повелевал ему отказаться от намерения исправить то, что по закону чести должно быть исправлено? С другой стороны – брак без нежности… Хотя, говорят, она придет позже: общение, совместная жизнь, потребность друг в друге, стремление любить… Но нет, нет! Опыта тех двух дней в почти чужеземном городе более чем довольно. И перед глазами Рикардо возникла несчастная старуха с огромным дрожащим животом, которая на коленях обходила весь Крестный путь. Но разве ее, Лидувины, судьба не останется связанной с его судьбой, что бы он там ни решил? Может, этим побегом, что устроил дьявол, Бог воспользовался, чтобы показать им обоим, каждому, их истинные пути?

Но более всего было невыносимо для Рикардо отношение отца к этому злополучному приключению.

– Дубина! Ну, ты и дубина! – твердил отец. – Ты выставил меня на посмешище – да, на посмешище. И себя самого тоже. Почему бы вам было не сказать мне, что вы задумали? Теперь все будут считать, что я – тиран, что я противился любви собственного сына… Дубина, какая дубина! Лидувине не разрешала мать? Что вам стоило поместить ее в клинику? Вы меня выставили на посмешище – и себя тоже.

И в самом деле, Рикардо настолько остро чувствовал, в какое смехотворное положение его поставил побег, что в конце концов уехал из родного города в другой, далекий, где жил его дядя с семьей. И в том городе, окруженном стенами, где душе надобно было расти, чтобы дотянуться до неба, он все более и более погружался в свой мистицизм. Долгие часы проводил он в каменном лесу апсиды собора, исполненной тайны.

И там в мечтах своих он уже видел себя апостолом, пророком нового времени, полным веры и доблести, новым Павлом, новым Августином, новым Бернардом, новым Винцентом;[26] он уже увлекал за собою людские толпы, жаждущие священного трепета и утешения; толпы мужчин и женщин – и между прочими Лидувину. В мечтах он различал уже образ свой на алтаре, читал мысленным взором ту благочестивую легенду, в каковую претворит его жизнь какой-нибудь боговдохновенный муж, и провидел роль, уготовленную там его Лидувине.

Их переписка продолжалась, но теперь письма Рикар-до больше походили на проповеди, чем на объяснения в любви или раскаяние в содеянном.

«Послушай, мой Рикардо, перестань проповедовать мне, – отвечала Лидувина, – я не так глупа, и мне не нужно стольких и столь мудреных слов, чтобы понять, куда ты клонишь. В сотый раз повторяю тебе: я не хочу мешать исполнению того, что ты полагаешь судьбой. Со своей стороны, я знаю уже, что мне делать в каждом случае, и могу лишь повторить тебе еще раз: я буду принадлежать тебе или никому на этом свете».

Душа Рикардо разрывалась, когда он писал Лидувине прощальное письмо; но, полагая, что укрепляется духом и одерживает победу над самим собою, однажды утром, приняв святое причастие, он письмо все же написал. А после имел достаточно низости и малодушия, чтобы, получив ответ, сжечь его нераспечатанным. При виде пепла сердце у Рикардо бешено заколотилось. Хотелось воссоздать сожженное письмо, прочесть жалобы супруги – да, супруги, ибо таково было подлинное ей имя, – супруги, принесенной в жертву. Но дело сделано, и корабли сожжены. Это, благодаря Господу, уже непоправимо. И так лучше, гораздо лучше для обоих. Даже если они не будут встречаться, даже если не взглянут никогда больше друг на друга, и не скажут друг с другом ни слова, и не обменяются ни единым письмом, даже если не узнают друг о друге ничего больше, – их духовный союз останется нерушим. Она будет Беатриче его апостольского служения.