Алые росы - Владислав Ляхницкий

В голове Евгении затуманилось, она ответила на поцелуй, прильнула к Ваницкому. И тут вспомнила недавнюю весеннюю ночь.

Евгения возвращалась из комитета под утро. Сторожилась. Шла серединой улицы, по колено в грязи. Ветхие деревянные тротуары — ловушки и лучше их избегать. И хулиганы действуют чаще в тени заборов. Шла, сжимая в девой руке электрический фонарик, а в правой — небольшой вороненый браунинг.

Пахло увядшей черемухой, рекой и перепревшей листвой. И тут ее настороженное ухо уловило какие-то шорохи и возню у забора.

Остановилась. Перевела предохранитель пистолета на «бой». Узкая стрелка света от фонаря разорвала темноту. У забора был человек. Он рванулся бежать, но Евгения, держа его в луче фонаря, крикнула влагстно:

— Ни с места! Стреляю… Руки вверх! Что в руках?

Что в руках? Граната?

— Me… мел…

— Что?

— Писчий мел, — повторил незнакомец, — и Евгения разглядела в его руке большой кусок мела. Она скользнула лучом по забору, ожидая увидеть сообщников, и прочла свежую надпись: «Яким Лесовик — солнце Российской поэз…» Расхохоталась зло:

— Вы не закончили лозунг. — Взяв мел из дрожащих рук Якима, Евгения написала два «и», жирный восклицательный знак и швырнула мел в грязь,

Яким стоял напряженный, взволнованный, неотрывно смотрел на забор. Тонкие пальцы рук теребили верхние пуговицы черной бархатной блузы.

— Та-ак, — продолжала Евгения. — Мы в городском комитете ломаем голову, стараясь понять, кто пишет лозунги на заборах, восхваляя Якима. Выходит, Яким Лесовик, вы не только поэт, — но и…

Яким протянул к Евгении руки, защищаясь от обвинения.

— Я не жулик. Я честнее других. Я не пишу на себя хвалебные рецензии, не подбиваю на это друзей. Жить так тяжело. А утром особенно, если нет денег на завтрак, прочту «Яким — гордость России» и… как-то теплей все-таки становится на душе…

Доверчивый взгляд поэта, его беззащитная искренность подсказали Евгении, что перед ней не пройдоха, не позер. Ей стало жалко Якима.

«Он не враль, — решила она. — Искренне убежден, что действительно он и совесть, и честь, и гордость России, а черствые люди не понимают его. Ибо нет пророка в своем отечестве. Он не маньяк. Он упоительная загадка, в нем какая-то искра божья.

И он красив, черт возьми!».

«Я изысканность русской медлительной речи, предо мной все другие поэты — предтечи», — Разве эти стихи на йоту скромнее краткой Якимовой надписи?

«Он честнее их, — решила Грюн, — и поэтому интереснее. Через двадцать лет жиреющие якимоведы будут угощаться в ресторане цыплятами, трюфелями, ананасами, которых Яким ни разу не пробовал. Какая несправедливость». — Подошла к Якиму и, потушив фонарь, взяла его под руку.

— Пойдемте ко мне. У меня есть самовар и настоящие сушки.

Воспоминание о встрече с Якимом промелькнуло за несколько мгновений. Ваницкий еще продолжал говорить, что она единственная, неповторимая, — все крепче сжимал ее плечи, и тут Евгения поняла, что безумно устала душой от свободной любви, что внутри пустота, что Яким при всей его эксцентричности был и остается наиболее ярким лучом в этой дурно пахнувшей тьме, что зовется свободной любовью.

— Не надо… пустите… пустите… — и правой рукой, той самой, что только что обнимала Ваницкого, она, почти без размаха, но сильно ударила его по лицу.

Даже в мыслях, даже во сне никто, никогда не поднимал на Ваницкого руку. Удар совершенно ошеломил его. Ваницкий отпрянул, поднял кулак для ответного сокрушительного удара. О, он еще в силе и, подвыпив в холостяцкой компании, ломает дюймовые доски ударом. Но не драться же с женщиной.

— Дикая кошка… мегера… — шептал взбешенный Аркадий Илларионович.

Сделал попытку вновь обнять Грюн — и новый, хлесткий удар по щеке отбросил его.

Некоторое время молча сидели в темноте на жесткой кровати.

— В начале нашей поездки, — задыхаясь от непонятной досады, сказала Евгения, — вы, наверное, могли бы стать превосходным любовником, страстным, желанным. Но вы упустили момент. А за слишком большую настойчивость получили пощечину.

Евгения натянула халатик на обнаженные плечи и, чуть покраснев прикрыла краем одеяла обнаженные ноги. И только тут поняла, откуда досада, чего она хочет.

У нее небольшая каморка и весь уют в ней — большой самовар и Яким Лесовик. Она привела Якима к себе частично из озорства, Из тщеславного желания близости о «живым, настоящим» поэтом. Потом поняла, что в ее холостую, серую жизнь вошел человек и сделал ее еще более серой.

И эти постоянные жалобы.

— Сегодня продажные твари, не отличающие Шекспира от Пушкина, крикнули мне: «Тебе б поучиться у Блока». Мне? У Блока? Да он в подметки мне не годится. От блочьих стихов прет, как от кучи дерьма! Женька, ты одна меня понимаешь. Скажи откровенно, по совести, не кривя душой ни на грош, есть чему учиться Якиму у паршивого Блока? Женька, я жду откровенности, как перед богом. Пусть Блок приезжает сюда, я ему покажу, как рифмуются именительные глаголы женского рода. После смерти мне памятников везде понаставят, а сегодня я жрать хочу. Жрать! Не селедку, а рябчиков, не сивуху пить, а шампанское. Мне бы часть денег на памятники сегодня… Сейчас…

Связь с Якимом Лесовиком тянулась, как ненастная осень со слякотью, с завыванием ветра над поникшими головами. А хотелось тепла. Хоть немного.

— Ваницкий, вы действительно меня любите?.. Сидите спокойно, не приближайтесь ко мне. И дайте, черт возьми, папиросу. Действительно любите, хотя бы в десять раз меньше, чем только что уверяли, или… или врали, как врут только женщинам, чтоб дуры допустили вас до пуговок и резинок?

— Я не лгу никогда. Вы действительно самая лучшая, самая очаровательная женщина в мире. Вы…

— Т-с-с… Не двигайтесь. Мне осточертела свободная жизнь. Скажите, Ваницкий, вы могли бы жениться на мне?

Вопрос ошарашил. Запах лаванды, близость красивой женщины туманили мысли.

— Я только этого и добиваюсь сейчас.

— Ну, скажем, немножечко не того. Но это замнем. Так послушайте, у меня есть прекрасное предложение: женитесь на мне. Я, честное слово, лучше, и если не красивее, то во всяком случае умнее вашей жены… — сказала и тоскливым куличьим криком пронеслось в голове: «До чего же хочется замуж…. по-настоящему, навсегда». И, рассмеявшись, постаралась взять себя в руки, сказать совершенно спокойно. Но вышло глухо, с, надрывом:

— Вы стушевались? A-а, вы боитесь умной жены. Тогда подытожим. Мы с вами достаточно умные люди, нас с вами связывает великая цель — всеобщая свобода. Она заставляет меня позабыть вашу попытку овладеть мною силой, а вы… если действительно вы так умны, как все считают, то забудьте мои пощечины. Спокойной вам ночи, голубчик. И верьте, вы не раз пожалеете, что отказались от Евгении Грюн. А с рабочими будьте ласковы. Уступите. За один этот совет я бы на вашем месте… Ха-ха, сразу женилась. Идите.

Выйдя на крыльцо, Ваницкий оперся ладонями о перила. «Ты права, я боюсь умных жен. И умных любовниц тоже». Погладил битую щеку. — У-у, дрянная кошка. Шутишь, милая, все равно никуда не денешься, а за пощечину придется, сударыня заплатить…»

10.

Ваницкий любил именно так, откуда-нибудь с высоты, осматривать свои прииски. Богомдарованный не хуже других. Сохранились молоденькие пихтушки, болотные кочки с пучками осоки, как три года назад, когда по ключу Безымянке был пустынный покос Рогачевых.

У горы раскинулся копай-город. «Шанхай», «Порт-Артур», как называют его приискатели. Землянки. Над ними болтается на веревках бельишко. У Евгении халатик тоже того… Для приема мужчин надо иметь приличный халат, а у нее, наверно, другого нет…

Направо, у русла ключа, стоит обшитый тесом копер. Большой. Деревянный. Но разве железный красавец над угольной шахтой приносит такой барыш?

Вид приисков, привычное ощущение дела, вытеснили досаду.

Вот дороги отвратные: лотки с бурой жижей. В них, утопая по брюхо в грязи, рвут жилы кудлатые лошаденки. Рядом песчаные тропки. В прошлый приезд Ваницкий сразу обратил внимание на не топтаные песчаные дорожки, обсаженные березками. Повалил одну, вторую и, нахмурившись, поманил к себе управляющего.

— Готовился встретить хозяина?

— Выражаем свое уважение.

— Эти потемкинские дорожки примите на свой счет, сударь. Деньги в кассу внесите немедленно. И еще сто рублей. Догадываетесь, за что?

— За моральный ущерб предприятию?

— За самый что ни на есть материальный. Рабочий, издевающийся над вашими аллейками, не будет относиться к предприятию и управляющему с надлежащим уважением и работать, как надо. Ущерб вполне материален.

Утро уже. Рассветало. У приисковой лавки стояли приискатели в заляпанной глиной одежде.

— Совещаются, — ругнулся Ваницкий вполголоса. — Митингуют. Я вам… — снова вспомнил Грюн: «А с рабочими будьте ласковей».