Барышня-попаданка (СИ) - Кольцова Анастасия

Наверняка заранее оделся соответствующим образом, придумал легенду о том, что он поручик в отпуске и родственник какого-то там Вишневского, разузнал о злачных местах, где можно подружиться с каким-нибудь богатеньким лоботрясом. В общем, хорошо подготовился, историк недоделанный. Даже карнавальный костюм скорее всего, взял из каких-то исторических запасников — поэтому мы и недоумевали, откуда у меня пуговица покойного модника Друбецкого, хотя на его костюме все пуговицы на месте.

— А переезжайте к нам! — радостно предлагает Никите Марья Ильинична.

Если бы мы сидели за нормальным большим столом я бы, наверное, Никите ногу отдавила, чтобы намекнуть, что буду этому не очень рада. Но так как столик был не стол, а одно название, мне оставалось только бросать мрачные взгляды, которые, конечно же, не помогли.

— С превеликим удовольствием, благодарю за вашу доброту, — Никита расплывается в широкой улыбке. — Если бы вы знали, как я счастлив буду находиться подле моей любимой сестрицы!

— Дашенька, наверное, от радости до сих прийти в себя не может, — моя названая маменька треплет меня за щёчку. — Ничего, скоро сможешь по достоинству оценить мою доброту и щедрость.

— Не волнуйтесь, моя сестрица умеет быть благодарной, — издевается надо мной Никита.

Ну Марья Ильинична, удружила, так удружила! Мало того, что мня занесло в эти дремучие времена, так ещё плюс одна проблема на мою голову! Судьба и названая маменька решили, что для полного счастья мне под боком только братца-самозванца не хватало!

Теперь весь комплект в наборе — родители, жених, брат… Что мне со всеми ними делать — ума не приложу!

3. Я к вам пишу…

Молодой Измайлов после моего похищения совсем редко выходит в свет — говорят, сильно рука болит. Не оттого ли, что я качественно его по ней пнула?

А пройдоха Никита сразу же после своего «откровения» Марье Ильиничне благополучно съезжает от своего пострадавшего в неравном бою с благовоспитанной барышней товарища, и поселяется у Елецких.

Прошла уже неделя с тех пор, как Никита заявил о наших родственных связях. И ровно с тех самых пор этот новоявленный «братец» день-деньской пьёт мою кровь — я вижу его за завтраком, обедом и ужином, а ещё он ходит на все вечера, на которые приглашены мы с Марьей Ильиничной, и все его там знают и любят. Ума не приложу, как этот Никита приобрёл доверие высшего общества Москвы девятнадцатого века!

Помимо того, что мне треплет нервы Никита, этим решил заняться ещё и Владимир. Кажется, у этих двоих негласное соревнование «кто быстрее вынесет Дашин мозг».

На днях во время прощания после вечера у какого-то влиятельного пожилого гражданина Владимир протягивает мне конверт, и говорит открыть, когда я останусь одна. Ну, прячу я конверт в декольте, приезжаю домой, раздеваюсь, умываюсь, переодеваюсь, залезаю в кроватку и вскрываю послание от Владимира.

Читаю раз, читаю второй, и почти ничего не понимаю. Так, где перо и чернила? Надо подчеркнуть все непонятные слова…

На следующий день, как только мы остаёмся одни, я достаю письмо, и сую его под нос жениху.

— Так, Владимир, у меня к вам очень много вопросов. Что такое перси? А ланиты? Ещё мне интересно, кто такой «слуга любви»? Это в вашем времени так садо-мазохистов называют? А что значит «сердце полонила»?

— Дарья Алексеевна, что это за допрос? И кто такие садо-мазохисты? — ошарашенно спрашивает Владимир.

— Ну, это такие люди, которые любят, когда их наказывают, плётками там порют, — провожу я Владимиру экскурс в ролевые игры.

— Что значит плётками порют? — возмущённо спрашивает меня жених. — Значит я открыл вам душу, а вы сравниваете меня с крепостным, которого наказывают плетью?

— Да нет, что вы, я…

— Так вот вы какого обо мне мнения! Прощайте! — Владимир хватает со стула шляпу и выбегает из гостиной.

Вот же странный! Я-то надеялась, что он проведёт мне экскурс в филологию начала девятнадцатого века, а он почему-то сбежал. Ну ничего, не просто так у меня братец-историк под боком, обращусь к нему. Должны же быть хоть какие-то плюсы от моего соседства с Никитой.

Прихватываю письмо, и стучусь в дверь гостевой комнаты. Когда из неё высовывается патлатая голова безнравственного историка, показываю ему письмо.

— Так, Никита, у меня к тебе просьба, только, чур, не ржать. Объясни, пожалуйста, что значит это послание, особенно мне интересен смысл подчёркнутых слов.

Никита берёт у меня из рук листок, скользит глазами по изящным аккуратным строчкам, и разражается гомерическим хохотом.

— Ну Дашка, ну ты даёшь! Это же любовное стихотворение! Надеюсь, ты не начала требовать со своего княжича дотошного объяснения каждого слова?

— Ну, вообще-то начала, он ещё обиделся почему-то, — признаюсь я.

— Ты же его смертельно оскорбила! Он теперь тебя никогда не простит! Не надумала ещё помочь мне с моим предприятием, а? — с надеждой в голосе интересуется «братец»

— И не мечтай, — захлопываю дверь Никитиной комнаты у него перед носом и отправляюсь к себе. Так значит это было признание любви, а я…

Блин, Даша, ни капли романтики в тебе нет, одни мысли о возвращении домой на уме! Вот что мне теперь нужно сделать, чтобы пафосный княжич меня простил? Я ведь не хотела его обидеть!

На следующий день, когда Владимир не приезжает после завтрака, я понимаю, что он обиделся не на шутку, и что пришло время браться за исправление своих косяков. Приказываю Ваське заложить карету, говорю Марье Ильиничне, что мы с Владимиром договорились прогулять по Нескучному саду, а его карета сломалась, поэтому я захвачу его по дороге, и отправляюсь в путь.

Всю дорогу я нервничаю и в буквальном смысле не нахожу себе места, пересаживаясь с одного места на другое. А что если Владимир меня не простит? А что если его вообще не окажется дома, он уехал куда-нибудь кутить, как его старший брат Анатолий? Играет в карты, посадив на колени какую-нибудь хорошенькую цыганочку…

Блин, Даша, что это за мысли, Владимир совсем не такой! А вдруг такой? Вдруг его так огорчила моя реакция, что он решил пуститься во все тяжкие?

Когда карета останавливается возле дома Орловых, я быстрым шагом взбегаю по каменным ступеням и дёргаю звонок.

— Я к Владимиру, мы с ним договорились, — отвечаю я на недоумённый взгляд лакея, бросаю ему на руки плащ, и почти бегом поднимаюсь на второй этаж, где располагается комната Владимира. Подхожу к тяжёлой дубовой двери, дёргаю за ручку и открываю её. Сидящий в кресле с книгой Владимир поднимает на меня свои синие глаза, и я застываю на пороге.

— Дарья Алексеевна? — удивлённо спрашивает мой жених, откладывая книгу. — Что привело вас сюда в столь ранний час?

— Я привезла вам подарок, — у меня наконец проходит ступор, я подхожу к креслу, в котором сидит ошарашенный Владимир, и протягиваю ему свой скромный презент.

— Что это? — Владимир берёт из моих рук самолично сделанное мною сегодня с утра оригами.

— Это котик.

— Почему вы мне его дарите?

— Моя реакция на ваше стихотворение… Я не хотела вас обидеть, просто сказала, не подумав. Поэтому прошу меня простить и в знак примирения дарю этого бумажного котёнка.

— Хотите сказать, я похож на котёнка?

— Нет, я… — начинаю было пытаться объяснить, что не хотела обидеть таким сравнением, но вижу, как смеются его синие глаза, и замолкаю.

А потом Владимир делает то, чего я совершенно не ожидаю.

Встаёт из кресла, роняя свою книгу и моё оригами, берёт меня за талию и поднимает.

Вот это да, у него такие сильные руки. И плечи. Он такой сильный, намного сильнее меня. И мне это нравится. Нравится, как он смотрит на меня снизу вверх — с таким напором, с такой уверенностью во взгляде синих глаз, будто я всегда принадлежала ему и только ему. Нравится ощущать себя в его руках лёгкой, хрупкой, почти невесомой.

Впервые за последние месяцы меня покидают мысли о том, как вернуться домой, я просто живу моментом и чувствами, которые наконец берут надо мной верх.