Лопухи и лебеда - Андрей Смирнов

Все стали какие-то нескладные, худые. И шевелюры запустили – нам теперь можно, кончились наши страдания. Только Сало все такой же увалень, и Копейка ничуточки не подрос и по-прежнему лысый, и опять пятно зеленки на темечке.

– Чего ж ты лысый, Копейка?

– А чего хорошего в зачесе-то? Только вшей разводить…

– Врет он! Лишай у него был! – хохочет Берг, и Копейка бросается на него.

Мы гогочем. Девчонки держатся особняком.

– Поберегите глотки, – говорит Виктория.

– А где же Крыса?

– Ты что, не знаешь? Крыса умерла летом.

– Врешь!

– Виктория Борисовна, это правда – про Анну Михайловну?

– Да, ребята, к сожалению, правда…

– А у ашников одна баба чемпионка Москвы по гимнастике, – сообщает Пиня.

– А нам какие-то конопатые достались…

– У тебя тоже гимнастерка? У нас только Гордей и Берг в кителях, а так – сплошные гимнастерки…

– А я на коне ездил!

– А я в деревне с одной девкой целовался!

– Ты с кем сидеть будешь? – спрашивает Копейка.

– С Сяо Лю, конечно.

– Уехал Сяо Лю, у него отца в Молдавию перевели…

– Вот гад, – опечаленно говорю я. – И мячик мой зажухал…

На лестнице мы украдкой разглядываем девчонок.

– Что? – смеется Виктория. – Барышни вас не устраивают?

– Ни одной хорошенькой!

– А вы на себя гляньте…

У дверей класса она нас придерживает:

– Пропустите девочек, будьте мужчинами.

После толкотни, сопровождаемой хихиканьем, девочки заходят первыми.

Мы бежим в конец и затеваем потасовку. Кто-то толкает меня, и я врезаюсь в Бадину заднюю парту у окна. И вспоминаю, что ее хозяин не показывался.

– Братцы, а где Бадя?

– Он на “Фрезер” работать пошел, – говорит Копейка.

Тут до него доходит, что мне задаром досталось лучшее место, на меня налетают, я отбиваюсь. После стычки моим соседом становится Пиня.

По звонку к нам в класс входит директор. Мы еще шумим, разгоряченные возней, и Гордей успевает схлопотать по уху от сидящей впереди девчонки.

Виктория Борисовна разворачивает газету и ставит на доску фотографию в рамке. С портрета смотрит на нас, улыбаясь, Крыса.

– Ребята, – говорит Яков Степаныч, – двадцать восьмого июля скоропостижно скончалась Анна Михайловна Непомнящая, ваш классный руководитель. Анна Михайловна прожила короткую и славную жизнь. Она прошла путь от беспризорницы в одной из первых трудовых колоний до заслуженной учительницы. В сорок первом году Анна Михайловна ушла добровольцем на фронт и провела в действующей армии три года. Тяжелое ранение вывело ее из строя. Анна Михайловна была награждена боевыми орденами. Девять лет своей жизни она отдала нашей школе… Прошу вас почтить ее память вставанием.

Стучат крышки парт, и растерянная глухая тишина повисает в классе.

Ни с кем из учителей мы столько не воевали и никому не доставили столько хлопот.

Директор уходит, Виктория садится за стол и говорит:

– А почему это первая парта пустует? Я хочу видеть перед собой живые лица, а не мебель. Пинчук, ты ко мне хорошо относишься?

Пиня встает и краснеет, все смеются.

– Вот и хорошо. Переезжай ко мне. Девочка с челкой, как твоя фамилия?

– Патрикеева… – бормочет высокая, тоненькая девочка в очках.

– И ты, пожалуйста, садись на первую парту.

К общему восторгу, Пиня садится с девчонкой.

– Другое дело… Теперь мне будет приятно приходить на урок. С сегодняшнего дня мы с вами приступаем к новому предмету – химии. Вы должны завести себе две тетради, одну – для лабораторных работ, другую…

Дверь распахивается, на пороге вырастает взъерошенная девчонка с белыми бантами в черных как смоль косичках. Со скуластого темного лица смотрят на Викторию узкие глаза.

– Извините… – выпаливает она.

– Как твоя фамилия?

– Бедретдинова…

– На первый раз прощается. Ступай к Грешилову, на последнюю парту.

Опять класс гудит, все оборачиваются, а я заливаюсь краской.

– Повторяю, – говорит Виктория, – одна тетрадь вам понадобится для лабораторных работ, а в другой мы будем решать задачи. Наука химия изучает строение вещества, взаимодействие веществ и различные процессы, в результате которых молекулы одного вещества превращаются в другое. Откройте тетради, приготовьтесь записывать…

Двор за окном опустел. Родители разошлись. Поредели тополя у забора, и ветер гоняет по земле пожухлые, скрученные листья.

Украдкой я поворачиваю голову и натыкаюсь на такой же вороватый, настороженный взгляд моей соседки.

Хмыкнув, она сердито роется в портфеле, никак не может отыскать тетрадку. Солнце просвечивает насквозь ее маленькую смуглую мочку.

– Сегодня первое сентября тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года…

1976

Свет Выборга

Памяти Павла Лебешева

Полвека тому назад мы были молоды и мечтали снимать кино. А нам не давали – не доверяли. И мы жутко маялись. И вот весной 67-го года я получил предложение от Экспериментальной Творческой киностудии Григория Чухрая принять участие в создании киноальманаха “Начало неведомого века”. Предполагалось, что альманах будет состоять из нескольких новелл – экранизаций советской классической прозы, и приглашенное молодое поколение советских режиссеров (к которому я имел честь принадлежать) прославит предстоявший в ноябре пятидесятилетний юбилей октябрьского переворота (который назывался тогда Великой Октябрьской социалистической революцией).

Я получил в руки сценарий, на его титульном листе стояли три имени – ни один из авторов не был профессиональным сценаристом. Написали его журналист Илья Суслов, его младший брат оператор Михаил и режиссер Борис Ермолаев, вместе с ними я учился во ВГИКе. В основе сценария лежал превосходный рассказ “Ангел” из ранней прозы Юрия Олеши.

Режиссер в простое, особенно молодой режиссер, начинает загнивать, как капитализм по Марксу, и сомневаться во всем, прежде всего в самом себе. К тому моменту я уже почти три года мыкался – мои проекты отвергались “Мосфильмом”, сценарий, который написали для меня Зак и Кузнецов, закрыли. Предложение студии Чухрая – это был нешуточный вызов, и долгожданный. Вот теперь поглядим, думал я про себя, режиссер ты или так, недоразумение…

С чего начинается работа над фильмом? С формирования съемочной группы. С кого начинается съемочная группа? Разумеется, с оператора! С того, кто будет смотреть в глазок и нажимать на кнопку, от кого зависит качество изображения, картинка. Выбор оператора – всегда риск, это шаг судьбоносный, почти как выбор жены, он не только полнокровный соавтор режиссера, его первый друг и собутыльник, именно от него зависит, будешь ли ты засыпать после съемки усталый, но счастливый, или придется ворочаться в постели, кляня бессонницу и судьбу.

Меня раздражало изображение в советском кино. Конечно, был еще жив и здоров великий и чудной Сергей Павлович Урусевский, в расцвете сил и зените карьеры были Вадим Юсов и Герман Лавров, всходила звезда Георгия Рерберга – но это все были исключения. Средний мосфильмовский оператор, страхуясь от козней отдела технического контроля, привык закладывать в изображение излишек освещения, отчего картинка выглядела приподнятой, лакированной.

А я мечтал о камере, видящей мир жестким и трезвым, о резких перепадах света и тени, о контрасте, в котором выразится темперамент автора и повысится температура рассказа. Я хотел увидеть изображение таким, как у француза Рауля Кутара в фильмах Жан-Люка Годара или у шведа Свена Нюквиста в фильмах Ингмара Бергмана. И при небольшом своем опыте знал, что советская черно-белая пленка А-2 была вполне качественной и давала такую возможность.

После недолгих размышлений я принял бесповоротное решение – никакого искусственного света, никаких павильонов, снимаем только на натуре, при естественном освещении, без грима и осветительных приборов. Теперь предстояло найти союзника – оператора.

На мои предложения со строгим предупреждением о том, что приборов на съемке не будет, и Юсов, и Лавров отвечали иронически, в один голос: “Вот ты сам и снимай…” Я решил обратиться к Пашке…

Тут приходится остановиться и задаться вопросом – вопросом и этики, и стиля. Речь зашла о выдающемся российском операторе Павле Тимофеевиче Лебешеве, работавшем с лучшими нашими режиссерами, и не только нашими, обладателе многочисленных кинематографических призов, кавалере правительственных наград и государственных премий, приз его имени ежегодно вручается лучшему оператору на фестивале “Дух огня” в Ханты-Мансийске. Уместно ли тревожить тень друга, который вот уже тринадцать лет покоится на Кунцевском кладбище, и при этом фамильярно называть его Пашкой?

Лебешев был настоящее дитя “Мосфильма”. Его отец Тимофей Павлович – крепкий советский оператор, снявший больше двух десятков картин, не только популярную довоенную “Девушку с характером” Константина Юдина, но и такие заметные в общем советском потоке, как “Случай на шахте восемь” Владимира Басова или “Мичман Панин” Михаила Швейцера. Павел с шестнадцати лет работал на студии сначала механиком, потом ассистентом и, можно сказать, с молоком матери впитал простые и грубоватые нравы операторского цеха – цеха, прежде всего, технического, где одинаково важны и механика, и оптика, и химия, где ценятся умелые руки слесаря и безошибочный глаз фотографа. Конечно, когда он стал маститым, обращались к нему со всем почтением по имени-отчеству, но в памяти друзей, тех, кто с ним работал и его любил, кто называл его иногда ласково “Павлик”, он был и остался Пашкой, и когда в Киеве на съемке Рома Балаян сообщал: “Пашка звонил, передавал привет”, это означало, что он говорил с Лебешевым.