Литературная Газета 6260 ( № 56 2010) - Литературка Газета

Михаил Афанасьевич и сам признавал, что «писал романтическую драму, а не историческую хронику». Но для романтической драмы Соломин всё-таки слишком отстранён от своего героя. Он, скорее, анализирует его поступки, чем совершает их вместе с ним. И похоже, что волнуют актёра не собственно поступки, а то, как его герой выстраивает свою жизнь, а значит, и смерть. Вот для чего актёру нужна эта дистанция. Булгаковский Мольер не мог иначе жить, не мог и умереть иначе. Но Соломин констатирует это не в экстатическом порыве прозрения, как обычно происходит в этой пьесе, а с трезвостью аналитика, закончившего сложный расчёт. За всё надо платить, за свои принципы и убеждения – дороже всего, то есть собственной жизнью.

Первое обращение Малого театра к творчеству Михаила Булгакова получилось неоднозначным. Но кто сказал, что однозначность оценок – абсолютное благо для произведения искусства?

Виктория ПЕШКОВА

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии:

Мёртвые и живые

Театральная площадь

Мёртвые и живые

ПРОВИНЦИЯ

Страницы романа Виктора Астафьева «Прокляты и убиты» на сцене Молодёжного театра Алтая

Среди спектаклей, виденных мною в нынешнем, перевалившем уже за свой экватор сезоне, было немалое число премьер шумных, постановок богатых, театральных событий, что называется, заранее обещающих… Но подавляющее большинство их имело обыкновение как-то достаточно стремительно выветриваться из памяти, несмотря на прославленные по праву названия коллективов, на заслуженно громкие зачастую имена в афише, невзирая на всю сценическую пышность и важность. Прошу понять правильно: они не то чтобы забылись начисто – при желании могут быть даже восстановлены в памяти если и не в мельчайших деталях, то весьма подробно. Но именно эта прихотливая профессиональная память настоятельно побуждает выбросить полученное впечатление из головы – или, точнее, глубоко и надёжно заархивировать данный файл – если и не тотчас по выходе из зрительного зала, то по меньшей мере на следующее утро.

А вот это художественное переживание (нет, правильнее будет сказать, целый комплекс переживаний, и отнюдь не только художественного свойства), благоприобретённое далеко от Москвы, в театре далеко не самом знаменитом и при всей неровности, даже местами спорности ощущений, – оно прочно угнездилось в том месте, которое принято полагать душой, оно вибрирует и не отпускает вот уже который месяц кряду, более того, с течением времени даже обретая некую всё возрастающую весомость.

«Прощание славянки», сценическое сочинение режиссёра Дмитрия Егорова и Молодёжного театра Алтая по мотивам поздней прозы Виктора Астафьева, увидевшее свет рампы в сентябре минувшего года, по моему глубокому убеждению, относится к той всё более и более истончающейся у нас сегодня категории драматических зрелищ, которые: а) решительно утверждают великую, куда как жизнеспособную ещё, хотя и порядком скомпрометировавшую себя в последнее время идею репертуарного сценического дома; б) доказывают непреходящую важность, сугубую ценность того, что издавна определялось в качестве священного отношения к избранному лицедейскому делу – выражающемуся, в частности, своего рода «соборностью» репетиционного метода плюс прочими основополагающими установками, завещанными титанами; и, наконец, в) напоминают о том, что настоящий спектакль в России – это по определению, а также, согласно известному принципу, нечто большее, нежели просто спектакль. Отсюда, собственно, проистекает весь тот «высокий штиль», тот преувеличенно торжественный, может быть, даже слегка несовременно напыщенный слог, которым пишутся эти строки. Оно, кажется, желал бы по-иному, да предмет описания не позволяет.

«Прокляты и убиты» – одно из самых жёстких, трагических, насквозь пронизанных отчаянием, ужасом и болью произведений о Великой Отечественной. Одно из самых правдивых, бескомпромиссно честных. И одновременно – одно из самых непрочитанных, не усвоенных сознанием нации, что нисколько не удивительно, если посмотреть на стоящую под текстом романа авторскую датировку: 1992–1994. Годы, когда стране в её новейшей (а впрочем, и не только новейшей) истории было менее всего дела до литературы, до исторической памяти, до воспоминаний, связанных с – как её в тот период взялись повсеместно и характерно аббревиатуризировать – ВОВ. (Надо ли подчёркивать, что в саму военную пору и отечественная словесность, и отечественная история занимали в сознании народа, государства разительно большее, существеннейшее место.) Но, с другой стороны, именно эта не делающая нам, сегодняшним, много чести особенность бытования выдающегося романа в национальном самосознании, возможно, сумела сыграть на руку его театральному прочтению. Постановщика, а вслед за ним и исполнителей, насколько можно судить, нисколько не подавляло гипотетическое величие литературного материала, они менее всего впали в трепет сценических первооткрывателей «знакового текста» – чувства, которые в данном случае были бы лишними, сработали бы явно против. Дмитрий Егоров – режиссёр, по нынешним временам не считающийся таким уж «молодым», вплотную приблизившийся к тридцатилетию (что означает – переживший свой переход из детства в юность в эпоху той самой тотальной «ВОВизации»), подошёл к астафьевскому сочинению без пиетета, но зато всецело – и этим отчётливо дышит, пульсирует спектакль – движимый энергией творчества, а ещё настоящими, плохо имитируемыми эмоциями: не столько банальной «благодарностью потомка», сколько искренней болью, страхом и отчаянием, обжигающим ощущением «непрожитой жизни». Ощущением, переживаемым в самом широком смысле, а не только применительно к судьбам героев – «проклятых и убитых», ровесникам автора романа, призывникам рокового сорок второго… И как бы странно, возможно, это для кого-то ни прозвучало, здесь, думается, немаловажную услугу постановщику оказал его опыт активного освоения «новой драмы», пытающейся осваивать и осмыслять (пускай то и дело впадая то в грех всеторжествующего «ненорматива», то в драматургическое косноязычие) характеры и ситуации, максимально приближённые к окружающей жизни, «списанные» с неё.

Реальность наша такова, что, несмотря на без малого 600 профессиональных театрально-зрелищных учреждений, большую страну нашу, пожалуй, всё же не назовёшь тотально «театрафицированной» – слишком уж велики зачастую расстояния от одного областного драматического до другого, не говоря уже о ТЮЗах, в массовом порядке выступающих ныне под куда более солидными «молодёжными» титулами (времена заставили!). И большинство занятых в идущем в городе Барнауле «Прощании славянки» исполнителей видели в своей жизни или мало, или совсем мало спектаклей как таковых, не говоря уже о спектаклях выдающихся – тех, что по праву западают в память худо-бедно «насмотренного» театрального критика. Заявляю об этом столь уверенно даже не по той причине, что основной актёрский костяк астафьевского спектакля составляют люди совсем юные – строго выражаясь, не актёры пока что, а лишь студенты выпускного курса Алтайской академии культуры и искусства, – а следуя ёмкой, хотя, видимо, и несколько гиперболизированной характеристике, данной им директором театра, деятельной и отдающей себя непростому поприщу целиком, без остатка, Любовью Козицыной. «Вот, – говорит директор, и обыкновенно «начальственный» её голос в этот момент заметно мягчеет, приобретая нотки с трудом скрываемых лирических чувств, – набрали по окрестным деревням…» Целевой курс, куратором которого является Валерий Золотухин, худрук барнаульского Молодёжного, действительно набиравшийся театром «под себя», с целью утоления почти повсеместно переживаемого сегодня сценической провинцией кадрового голода, производит, без сомнения, самый мощный эффект в столь своеобразно, с позволения сказать, «рецензируемом» нами спектакле.

Ещё раз повторюсь: в барнаульском «Прощании славянки» немало внутренних, иногда весьма существенных проблем. Трёхчасовое «полотно» неровно, окончательно не «отстроено», оно временами «сбоит» и ощутимо «заваливается». Но его при этом менее всего хочется подробно и въедливо разбирать, говорить обо всех недостатках – равно как и о некоторых первоклассно, прежде всего режиссёрски, решённых сценах. Во-первых, по причине того, что это work in progress – работа с мощным учебным, педагогическим подтекстом – и она будет доделываться, доводиться до окончательного ума ещё не на одной репетиции (благо у петербургского жителя Егорова, несмотря на нынешнюю его растущую востребованность, с барнаульскими студентами заметный невооружённым глазом, бурный и многообещающий театральный роман). Но главное заключается в том, что всё несовершенство спектакля категорически искупается истовой, яростной, поистине самозабвенной (что в иной момент даже несколько пугает, но это в отличие от известных нам образцов несколько психопатологического сценического искусства исключительно здоровая истовость и самозабвенность) игрой «деревенских». Их «здесь и сейчас» возникающим и на протяжении долгих месяцев не желающим отпускать тебя коллективным сотворчеством.