Чужую ниву жала (Буймир - 1) - Константин Гордиенко

Конечно, староста знаком с экономом... К слову сказать, сидеть рядом с обшарпанным Павлом старосте, может быть, и не совсем к лицу, да что будешь делать? Староста стал разгуливать по двору, - может, люди подумают, что он от общества по какому-нибудь делу пришел. Такой мыслью утешал себя Лука Евсеевич. Но возвращавшиеся с поля заработчики распрягали лошадей и, спасибо им, не очень приглядывались к двоим арестантам. Не привыкли они, что ли, мало ли тут людей за день перебывает, подвод, скота? Ежедневно сторожа, полевые, лесные объездчики, приказчики, надсмотрщики, нарядчики пригоняют к эконому нарушителей за порубки и потраву. На то и экономия. И эконом не удивился, даже не обернулся, когда объездчики доложили о двух нарушителях. Кучер снял с него длинную накидку, торжественно именовавшуюся "винцерадой", - запыленный эконом должен привести себя в порядок.

Полевые рабочие разместились вокруг Павла на плугах, закурили. А тот обдумывал, как будет он разговаривать с экономом Чернухой, какую поведет речь... Заработчиков заинтересовал этот оборванный парень, спокойно куривший, кое-кто, может, и знал его или встречал. Они хорошо знали все повадки начальства. У эконома суд быстрый, строгий, хуже попасть в руки старшего приказчика Гаркуна.

Русый парняга Хведь рассказал о таком случае. Под вечер пришла опрятно одетая молодка. "Отпустите корову", - просит. Полевой объездчик пригнал, на панской стерне паслась.

Под воскресенье люди управились рано, сошлись к конторе за деньгами, Играла гармонь, кое-кто успел уже и чарку опрокинуть - долго ли? А корова целый день стоит в чужом хлеву, и молодка просит Гаркуна, чтобы отпустил корову к теленку. Приказчик был весел, - видно, кто-то угостил, - но не захотел так просто отдавать коровы, "Потанцуй, - говорит молодке, - тогда отпущу". Кликнул гармониста, собралась челядь, молодка танцует "подолянку", а слезы текут, корова в хлеве ревет, просится к теленку. "Дядьку, будет уж! - просит приказчика молодка. - У меня ноги болят, я же пахала!" - "Еще разок, - говорит приказчик, - тогда отпущу..." Гармонь хрипит, играет, челядь регочет, молодка танцует, а дома малые дети ждут, теленок голодный, бока у него запали... Наконец вышли из конторы пахари, вступились за женщину, упросили приказчика, повели его выпить, а молодка увела корову.

В каждом хозяйстве, знает Павло, есть оголтелые прислужники, которых пан нанимает, кормит, платит им, чтобы они охраняли экономию, устрашали непокорных, потому что у людей лопается терпение - до каких пор им работать на пана, который захватил сельские земли, издевается над людьми?

Заработчики скучились возле Павла. Ни для кого не новость, что проклятьями, гневом на пана уже полна каждая хата, борозда, сердце.

Смелое слово врезалось в головы - отважный парень, с объездчиками дрался.

Уже зажглись огни, когда Мороза позвали к эконому. А Павла с помощью челяди объездчики заперли в каменный погреб. Это удалось им с трудом. Парень отбивался, расшвыривал людей, очень обозлил объездчиков. Заработчики болели сердцем за парня, хоть и отказались помочь объездчикам, но и не вступились. Разве ж осмелятся они пойти против начальства, лишиться работы, накликать беду на свою голову? А скотник, надсмотрщик тока, ключник, нарядчик - те сразу пришли объездчикам на помощь. В них полетел кирпич, да где тут разобрать, кто бросил? Тяжелым засовом закрыли за Павлом двери, ключник повесил большой замок, а ключ отдал объездчикам. Заработчики разошлись с гнетущими мыслями, тяжелым чувством...

А уж чего только наслушался, натерпелся Лука Евсеевич от эконома, трудно пересказать. Низенький, кругленький эконом разлегся в кресле на крыльце, клокотал, словно самовар, распекал, разносил старосту. Лука Евсеевич разводил своими сильными руками, мял шапку, нерешительно оправдывался: он видел след колес перед собой, первый он, что ли, переехал? Затем староста набрался смелости и довольно решительно сказал эконому:

- Ведь вот, Александр Степанович, общество и вспахало, и в жатве отработало аренду, да еще и деньгами уплатило, теперь людям надо снопы возить, потом пахать, сеять, а проехать нельзя? Десять верст крюка из-за узкой полоски? Вы знаете, какие теперь лошади, лучших взяли на японскую войну. Полсела одним конем обходится, когда же люди управятся? Останутся нивы незапаханные, незасеянные...

Староста знал - влетит ему от общества, когда люди узнают, что пан вспахал дорогу, немало придется выслушать неприятных речей, горьких упреков. Обесславят снова на все село старосту, как было уже не раз. Ведь людям что? Откуда бы ни свалилось - отбывки, подати, аренда, отработки, расчистка леса, исправление дороги, - все валят на голову старосты. Как будто он сам выдумывает законы. Люди уже не знают, что им делать, закрутились совсем. И потому староста осмелел в разговоре с экономом страх перед обществом принудит человека ко всему.

Рассердил Мороз эконома непокорным словом. Вместо того чтобы уважать труды экономии, они наделали убытков, затоптали пашню! А там начнут растаскивать скирды, рубить лес, захватывать землю?! Будут посягать на имущество экономии? Их еще не научили уму-разуму? Мало еще в Сибирь, в тюрьмы позагнали, накормили землей? Мало ли сделала людям добра экономия, мало помогала? Где бы скот их ходил, где бы они сеяли? Кабы не Харитоненков лес, они померзли бы зимой. Где каждое лето целым селом зарабатывают? А вместо благодарности наносят вред? Придется поступить по закону, написать земскому, исправнику... Несомненно, больше всего влетит старосте, который, вместо того чтобы смотреть за порядком, сам нарушает законы. Экономии надо пахать, сеять - что же, ждать, пока управятся селяне?

Нечего говорить, Лука Евсеевич окончательно растерялся от угроз эконома. Не с чего? Если земский, исправник узнают, возьмутся за это дело, добра не жди. Кто заступится? Кто защитит? На чьей стороне закон? Разве Харитоненко помилует, простит?

В эту минуту в голове старосты прояснилось, как бы растаял туман... Кого-нибудь другого эконом, может быть, и запугал бы. Только не старосту! Лука Евсеевич не лишился слова, у него не отнялся язык, он внятно попросил эконома не сердиться, не судить их, уладить это хлопотливое дело миром. Издавна люди жили в ладу с экономией и дальше будут так же жить. Он мялся, кланялся, упрашивал эконома, чтобы тот не сердился.

Понятно, эконом тоже не бессердечный человек. Он насупил косматые брови, стал думать, как бы спасти людей, вызволить из беды. И надумал. Пусть будет так: эконом может даже позволить сделать колею через пашню, то есть через панское поле...

Лука Евсеевич просиял при этих словах.

Эконом говорил твердо, ясно. Он не будет запрещать людям ездить через поле. Чтобы не объезжали невесть где, не изматывали скотину, не теряли времени. Пусть только общество выкосит отаву экономии над Пслом, сложит в стога, тогда пускай ездят себе на здоровье...

При этих словах Лука Евсеевич помрачнел, насупился. Снова отработки, снова люди будут клясть старосту - своя трава пусть сгорит, идите косить панскую, свое пусть стоит, сохнет, пропадает... Впрочем, и раздумывать тут нечего. Староста еще немного поторговался, договорился, когда косить и где косить, дал свое согласие и ушел домой по ночному уже полю.

К вечеру все село знало о новой навалившейся беде. Каждого кровно интересовала полевая дорога. У Захара собралось целое сборище, и он подробно рассказал о случае на стерне - как пан издевается над людьми, как объездчики полосуют нагайками, и закончил вопросом: докуда будем терпеть?

Всех озлобило панское самоуправство - теперь никак не подступиться к своему полю. И без того не близкая дорога, и ту Харитоненко запахал. Когда только люди накормят его? И на что нужен старшина, только собирать подати, а защитить права села не может? С шумом, криками все пошли к Калитке. Возбужденные люди не просили, а требовали, чтобы старшина выхлопотал дорогу у пана, и больше всех, надо сказать, разошелся Захар. Ведь он-то и привел толпу.

- И чтобы пан выпустил людей! - наказывали старшине. - И чтоб старшина сразу же ехал в экономию.

Калитка должен был покориться этим требованиям, хоть свои снопы он заблаговременно свез, убрав поле даровой силой людей. Но пахать, сеять ему и самому неудобно!

Почти уже затемно Роман Маркович прибыл в экономию и поздоровался за ручку с экономом. Уютно клокотал самовар, старшина сидел за столом, с удовольствием прихлебывал душистый чай. Узнал, что все обошлось по-хорошему, обещал договориться с людьми, - правда, не с легкой душой: как еще выгонишь их, чтобы прокосили панский луг? О Павле, который сидит взаперти в погребе, старшина ничего утешительного сказать не мог, даже обругал, назвал бунтарем, который мутит людей. Известно, от старшины зависела судьба парня. Калитка мог его защитить, вырвать, да разве Павло мало допекал старшину? Не мешает его проучить, чтобы попомнил, чтобы закаялся злословить о хозяевах, о властях и порядках. Он уже в печенки въелся старшине. Непокорные люди стали, на что уж Захар, и тот осмелел, повсюду горло дерет. Старшина сам собирался скрутить парня...