Бедные-несчастные - Аласдер Грей

—Да, ура. Но другие преобразователи мира утверждают, что группы, которые приходят к власти через насилие, всегда стремятся увековечить свою власть путем того же насилия и становятся новой тиранией. Я с этим согласен.

ВОИНСТВУЮЩИЕ АНАРХИСТЫ, или ТЕРРОРИСТЫ, ненавидят тех, кто стремится к власти, так же сильно, как тех, кто ею обладает. Так как прочие классы зависят от людей, работающих на полях, шахтах, заводах и транспорте, они говорят, что эти рабочие должны оставлять у себя все, что производят, обходиться без денег, обменивая товар на товар, а от тех, кто захочет ими править, обороняться бомбами.

— Так и надо! — воскликнула я.

— Согласен. Но я также согласен с теми, кто утверждает, что полиция и армия — самые беспощадные террористы из всех. К тому же зажиточные слои держат в руках ключи от складов провианта и топлива, чьими бы руками они ни были произведены и добыты.

Так что ваша последняя надежда — ПАЦИФИСТЫ, или МИРНЫЕ АНАРХИСТЫ. Они говорят, что усовершенствовать мир можно, лишь совершенствуя самих себя и действуя на других личным примером. Это означает — ни с кем не враждовать, раздавать деньги и жить либо добровольными пожертвованиями, либо трудом своих рук. Этим путем шли Будда, Иисус и Святой Франциск, а в нашем столетии — князь Кропоткин, граф Лев Толстой и американский писатель, фермер и холостяк Торо. Это движение привлекает множество безвредных аристократов и писателей. Они раздражают правительства своим отказом платить налоги, считая взимание их безнравственным, и тут они правы, потому что налоги главным образом идут на армию и вооружение. Впрочем, полицейские забирают в тюрьмы и секут только рядовых пацифистов. Знаменитых почитатели избавляют от серьезных неприятностей. Если подадитесь в политику, Белл, становитесь пацифисткой-анархисткой. Вас на руках будут носить.

— Ох, что же мне делать? — выкрикнула я сквозь слезы.

— Пойдемте на корму, Белл, и я вам скажу, — ответил он.

РЕЦЕПТ АСТЛИ. Мы облокотились на борт, глядя, как от кормы по ленивым, блестящим в лунном свете волнам расходятся пенные борозды; и он сказал:

— Душераздирающее материнское чувство, которое вы испытываете к обездоленным мира сего, есть животный инстинкт, лишенный своей естественной цели. Выходите замуж: и заводите детей. Выходите за меня. На моих угодьях есть ферма и даже целая деревня — вообразите, какие откроются возможности. Будете воспитывать детей (мы их в общую школу не отдадим), заставите меня усовершенствовать канализацию для всей округи, понизить арендную плату. Я дам вам шанс стать настолько счастливой и добродетельной, насколько это возможно для умной женщины на нашей гадкой планете.

Я ответила:

— Ваше предложение не соблазняет меня, Гарри Астли, потому что я не люблю вас*; но это самая хитрая приманка, какую вы только могли подкинуть женщине, чтобы заставить ее вести совершенно эгоистическую жизнь. Благодарю вас, нет.

— Тогда дайте на секунду вашу руку.

Я так и сделала и тут впервые поняла, кто он такой на самом деле — измученный маленький мальчик, который ненавидит жестокость так оке, как и я, и считает себя сильным мужчиной, потому что способен притвориться, что любит ее. Он такой же бедный и несчастный, как моя потерянная дочка, но только внутри. Снаружи он безупречно спокоен. У каждого должна быть своя уютная оболочка, этакое мягкое пальто с карманами, полными денег. Я непременно стану социалисткой.

Уныние не давало мне думать о хорошем, Бог, поэтому я не вспоминала о тебе до сегодняшнего утра. Меня разбудил шум, словно от сильного дождя, и я лежала, раздумывая, как он осверкит салат для Мопси и Флопси, как я вскоре буду завтракать вареными яйцами, почками и копченой рыбой, а ты будешь хлебать свое пойло с пузырями, как мы потом пойдем навещать и лечить больных зверюшек в нашей лечебнице. Пронежившись много минут в довольстве и покое, я открыла глаза и увидела подле себя пятки Парринга, а в щелях жалюзи, — солнечный свет. Я сообразила, что звук, похожий на шум дождя, исходит от эвкалипта, который растет возле отеля; его твердые глянцевые листья от ветра колотятся и шаркают друг о друга. И все же спокойное довольство не улетучилось. Воспоминание о тебе отогнало прдчь ужас и слезы, потому что ты умнее и лучше, чем доктор Хукер и Гарри Астли, вместе взятые. Ты никогда не говорил, что жестокость к беспомощным — это хорошо, или неизбежно, или несущественно. Когда-нибудь ты объяснишь мне, как изменить то, о чем я не могу даже написать — стоит начать, и слова станут ОГРОМНЫМИ, гласные исчезнут, чернила размажутся от слез.

Раздался стук в дверь, и мне сказали, что бачок с кипятком стоит в коридоре.

Я не брила Парня с самой Александрии и решила наконец-то этим заняться. Вскочила на ноги, живо умылась и оделась, проложила полотенце между его головой и подушкой, намылила ему лицо. Оказалось, это гораздо легче делать, когда он лежит наоборот. Он молчал и не открывал глаз, но я знала, что ему приятно, ведь он терпеть не может бриться сам. Соскоблив щетину, я напомнила ему, что сегодня отправляется пароход в Глазго через Лисабон и Ливерпуль, что на нем плывет мистер Астли и что он предлагай заказать нам каюту. Все еще не открывая глаз, Парень сказал:

17. Гибралтар — Париж: последний побег Парринга

Наконец-то без Парня! И собственная маленькая комнатка на узкой улочке в самом сердце прекрасного, здорового Парижа! Помнишь, как мы здесь были в давние времена? Как таращились в Лувре на громадные картины? Как ели за маленькими столиками в саду Тюпльри? Как ходили к профессору Шарко в больницу Салъпетриер* и как он вовсю старался меня загипнотизировать? В конце концов я прикинулась, будто это ему удалось, потому что не хотела, чтобы он попал впросак перед огромной аудиторией восторженных студентов. Я думаю, он видел, что я притворяюсь, — вот почему он так хитро улыбнулся и объявил, что я самая душевно здоровая англичанка, какую он когда-либо обследовал. Сейчас расскажу, как я вновь сюда попала. В Гибралтаре Парень заставил меня ждать за дверью банка, пока он брал там деньги. Он вышел с той самодовольной беспечностью, которой я раньше так восхищалась, хотя теперь понимаю, что под ней одна пустота. Пока мы плыли в Марсель, он ко всякой еде заказывал вино. Раньше такого не водилось. Я-то не пила, у меня от одного глотка голова кружится, но он говорил, что без вина еда не еда и что французы пьют его все поголовно. В отличие от «Нежнейшей любви», этот пароход был пассажирский. Вечерами Парень играл с другими пассажирами в карты в углу кают-компании и приходил, когда я уже давно спала. В ночь накануне прибытия в Марсель он вернулся в каюту, насвистывая и приговаривая:

— Радость моя, голубка моя, птичка моя певчая, куропаточка, шотландский синий колокольчик, права ты была! Не азартные, а коммерческие игры — конек твоего мужчины.

Он пересчитан выигрыш и лег в постель головой куда надо, чего не бывало много дней. Я уже предвкушала то, что он назвал нашим новым медовым месяцем, — и вдруг он заснул. Он, но не я. Я наперед знала, что случится, и понимала, что воспрепятствовать этому не могу.

Мы не поехали сразу из Марселя в Париж:, а остановились в отеле, который присоветовал ему один из картежников на корабле. Тот же приятель привел его то ли в кафе, то ли в клуб, то ли в карточную школу, где он играл каждый вечер, пока я дожидалась его в отеле, чашку за чашкой поглощая шоколад и тоскуя над страницами «О законе народонаселения» Мальтуса. Парню понадобилось пять дней, чтобы спустить все, что у него было. Он перенес это лучше, чем я ожидала; вернувшись однажды вечером в отель, он сказал:

— Опять казни меня или милуй, Белл. Может быть, у тебя найдется, чем расплатиться за отель, — я проигрался в пух. Но таким ты, кажется, больше меня любишь.

Мне не хотелось, Бог, пускать в ход твои деньги без крайней нужды. Я положила в саквояж: самое необходимое, прихорошилась сама, прихорошила Парня и пошла с ним прогуляться в сторону вокзала, где мы сели на ночной парижский поезд. Пока ждали отправления, Данкан раз или два порывался уйти, упрашивая меня отпустить его в отель за несессером, где лежали щетки с серебряной инкрустацией, доставшиеся ему от отца. Но я сказала:

— Нет, Парень, ведь жить-то мы в номере жили. Будь доволен, что отель получит от нас хоть что-то взамен.

Я была так рада уехать из Марселя, что сладко проспала всю ночь, сидя прямо, как палка, на деревянной скамье во французском вагоне третьего класса.

Когда приехали в Париж:, я поняла, что Парень за всю ночь глаз не сомкнул и вот-вот рухнет. Я потащила его по кривым улочкам на той стороне реки, что победнее, — там больше недорогих отелей, но все они были еще закрыты. На булыжной площадке, где сходились три переулка, я села сама и усадила его за столик кафе. Я сказала:

— Побудь пока тут, Парень. Я пойду на вокзал, откуда идут поезда на Кале, и куплю билеты. Через три дня мы будем в Глазго.