Испытание - Нисон Александрович Ходза

— Ненавижу немцев, — сказал Юрась.

— Не всякий немец плох, и не всякий русский хорош, — вздохнул Кротов. — Иной русский, на поверку-то выходит, ох какой немец. Из-за такого одного подлеца я и попал в неволю…

Унтер-офицер услышал разговор и пригрозил им автоматом.

Вечером, когда измученные работой пленные лежали на нарах, Юрась спросил:

— Вас как взяли в плен, товарищ Кротов? Раненым?

— Не зови ты меня, сынок, товарищем, — отозвался Кротов. — Немцы от этого слова чумеют. Зови просто дядя Егор. А взяли меня совсем не раненым, забрали здоровехонького, целехонького, голыми руками, как птенчика из гнезда. Да… — Он умолк, должно быть переживая вновь свою недавнюю беду. — А было дело вот как, — услышал снова Юрась его сиплый голос. — Попали мы в окружение, пошел я в разведку, отбился от своих и плутал голодный в лесу, может, неделю, а может, и боле. На который-то лень вышел я под вечер к хутору. Дождался в кустах ночи, постучался в хату. Пустила меня хозяйка переночевать, успокоила: гадов нет, не появлялись еще. Два дня я у нее прожил, ел досыта, спал в тепле. Только стала меня совесть поедом есть: товарищи мои бьются, кровью умываются, а я чаи распиваю, топориком тюкаю — забор хозяйке лажу. В общем, выбрал я ночь потемнее, дала мне она мужнюю тужурку, кепку старую, сухарей, сала не пожалела. Стал я пробираться на восток, к своим. Шагал, конечное дело, ночью, днем в лесу отсыпался. Как-то на рассвете выхожу к окраине, как говорится, населенного пункта. Гляжу — не деревня это, похоже — городишко. Вот уж, думаю, некстати: в городе немцев, поди, что тараканов за печкой. Поблизости домик стоит, двор забором деревянным обнесен. Подошел к забору, слышу, во дворе — вжик-вжик… вжик-вжик… Глянул в щелку — парень рубанком доски стругает. Ладно так работает, видать, в охотку. Вот, думаю, повезло: на рабочего человека наткнулся. Разузнаю у него, где фронт, пережду дотемна — и снова в путь-дорогу…

Стукнул в калитку, парень открывает, ничего не спрашивает. Без слов обо всем догадался.

Завел он меня в сарай, принес хлеба, молока — угощает. Ем я, а сам жду, когда вопросы будут. И точно.

— Кем в армии был? — спрашивает. — До войны чем занимался?

Отвечаю ему: "В армии связистом был, а до войны на заводе фрезеровщиком работал". Потом он говорит:

"Славные у тебя на руке часики. Поди, немало за них дал?" А я за них ничего не давал, это мне премия от завода была.

Съел я хлеб, выпил молоко — хозяин подушку принес из дому. "Отсыпайся, — говорит, — потому неизвестно, когда теперь снова на подушке спать будешь". И так это заботливо сено под голову мне подложил, тужуркой моей меня накрыл. И пошей из сарая. Слышу, замок на дверь навешивает. "Хитер, — смекаю, — человек. Раз замок висит, кому в голову придет, что здесь кто-то прячется?"

Заснул я, как в омут провалился. Не помню, сколько спал, только проснулся оттого, что кто-то меня за плечи трясет. В полутьме вижу, хозяин стоит надо мной, улыбается приветливо, рот от уха до уха растянут.

— Каково спалось? — спрашивает. — Не серчай, что разбудил. Дело того требует.

Тут он отошел в сторону, и показалось мне, что я еще сплю и сон страшный вижу: стоят у двери два фашиста, автоматы наизготовку! Бросились они меня обыскивать, ничего не нашли, а все равно один гад пнул ногой в живот. А я-то, веришь ли, о чем подумал? Хозяина пожалел! Не пощадят, дескать, его фашисты: красноармейца укрыл.

"Прости, — говорю, — добрый человек, из-за меня ты в беду попал!" А он схватил мою тужурку и на себя напяливает. "И часики, — говорит, — сымай. Они тебе боле ни к чему!"

Света божьего тогда я не взвидел. Плюнул в глаза его гадючие! Думал, сейчас пристрелят меня немцы. А они хохочут во все горло. Им это вроде представления.

Не удалось ему, Иуде, часы мои нацепить. Отобрали их немцы, да еще оплеуху ему влепили: дескать, не зарывайся, хватит с тебя и тужурки.

— Вот так-то, Юраська! Видишь теперь, что не всякий русский — русский! Хоть и горько такое говорить, а только правду и в землю не зароешь — пробьется!

Слушая Кротова, Юрась думал: "А чем мой отец лучше? Разве отец не выдал гестаповцам политрука?"

— Я тот дом с забором, тот сарайчик, пока дышу, не забуду, — прошептал Кретов. — Сейчас, конечно, первое дело — разгромить гитлерюгу. А уж потом я с тем Иудой ласковым повстречаюсь, побеседую с ним! Я его и в преисподней найду!

— Где же это случилось, дядя Егор?

— Да в этом самом в Гладове и случилось. От нашего лагеря до того проклятого забора ходу, поди, часа два, не боле. Рядом живет, Каин!

СНОВА В НЕМЕЦКОЙ КОМЕНДАТУРЕ

Тимофей Петрович и Спивак встретились на другом берегу реки. Трудно было узнать секретаря райкома в исхудавшем седобородом человеке. Оттого, что Спивак так исхудал, он показался Тимофею Петровичу удивительно высоким, каким-то костлявым великаном. Только голос у него остался прежний — густой, раскатистый.

Они обнялись и молча смотрели друг на друга.

— Едва признал гебя, — заговорил Тимофей Петрович. — Бородищу какую отпустил… седую.

— Пусть седая! Мне не жениться! — загремел Спивак. — А ты, брат, тоже не похорошел, весь изморщинился!

— Не греми, Яков. Здесь тебе не бюро райкома, — Тимофей Петрович почувствовал радость оттого, что Спивак говорит по-прежнему громко.

— Черт! Привычка! Не могу привыкнуть шептаться, понимаешь, не могу!

— Надо приучаться…

— Да я же у себя дома! Ты подумай, что происходит: воры, громилы ворвались в наш дом и горланят в три глотки. А мы, хозяева, должны шептаться! Трудно мне такое выносить!

— Трудно… А мне ведь еще труднее, Яков. Сам понимаешь…

— Знаю, Тима, все знаю. — Голос Спивака теперь был тих и печален. — Тяжела твоя ноша…

— Ладно, не будем обо мне. А подумай, каково Юрасю?! Нет, не зря мы прожили жизнь, если вырастили таких орлят. Ведь что пришлось решать мальчику: "С кем ты, с отцом или с Родиной?" И мой сын, Юрась Марченко, отвечает: "Нет больше у меня отца!" Великое испытание выдержал Юрась! — Тимофей Петрович повел широкой ладонью по лицу и, опустив плечи, чуть слышно закончил: — Какой ценой выдержал! Боюсь даже думать! Жив ли мальчик?

— Жив. И мы сделаем все, чтобы спасти его. Пока лагерь не перешел в ведение немецкой полиции, есть надежда устроить побег!

— Если бы!..

— Надейся! А