Однажды в Париже - Жиль Мартен-Шоффье

Когда мы вышли из музея, нужно было найти ресторанчик, чтобы пообедать. Это оказалось нелегко. Я заметил одно заведение, очень симпатичное, с террасой прямо на солнце, но, бог знает почему, Аньес ни за что не желала туда идти. В конце концов мы сели в машину и нашли ресторан прямо у воды при въезде в Таркуинию[66]. Официантка посадила нас за стол прямо над Средиземным морем и принесла нам бутылку классического кьянти. Аньес была довольна проведенным днем: ее мозг, сердце и желудок действовали в одном ритме. Она заказала пиццу и две порции тирамису на десерт для себя. От панорамы у нее разыгрался аппетит. Внезапно она изрекла:

— Секс, любовь, работа, культура, прогулки, мечты — все находится в свободной продаже.

Обычно никаких личных признаний не слетало с ее уст. Я заметил Аньес, что злоба, пессимизм, бедность также доступны при самообслуживании. Очень удачная ремарка; вернувшись на землю, мадам показала свое истинное лицо:

— Конечно, лучше не рождаться индийским крестьянином в деревне без электричества, но даже там можно избежать катастрофы. Было бы достаточно, например, не заводить детей. Следовало бы стремиться только к личному счастью.

Я поколебался, прежде чем упомянул ее сына. Аньес никогда о нем не говорила. Она вспомнила о нем лишь однажды, за три дня до того, когда посылала ему открытку, но ее утверждения показались мне настолько упрощенными, что я коснулся этого вопроса. Разговор о Тома был для нее очень приятен.

— Не думай, что я плохая мать, — сказала она. — Я не бросила своего малыша. Три первых года его жизни я была рядом с ним, и я боролась, чтобы он остался у меня после развода. Его отец хотел отнять его под тем предлогом, что это я ушла от него. Я стала жить отдельно, только когда суд решил это дело. Как бы я воспитывала Тома одна? Прошло пятнадцать лет, и у меня все так же нет ни гроша сбережений, а единственное, чем я владею, это двухкомнатная квартира вблизи района Трокадеро. У моей матери Тома живет как паша. Мы часто видимся, он ни в чем не испытывает недостатка, особенно в нежности. Ни один ребенок не требует, чтобы у него были отец, мать, дедушка и бабушка и чтобы каждый его близкий выполнял строго определенную роль. Дети принимают жизнь такой, как она есть. Это от злобы, равнодушия или бедности они страдают, юридический же статус — это выше их понимания. Тома видит своего отца редко, но носит его фамилию, и это совсем его не беспокоит. Когда у меня были любовники, я никогда мужчин от сына не скрывала. Он никогда не испытывал к ним неприязни. Почему было бы лучше, чтобы Тома жил со мной? Я сбивалась бы с ног, а моя мать читала бы мне нотации каждый день. Там он счастлив, я тоже, а его бабушка просто сияет. Ей семьдесят пять лет, а выглядит она на шестьдесят. Она на «ты» с компьютером, использует Интернет по своему усмотрению, она может отрегулировать мои мобильники, она не замечает, как проходят годы. Ей столько лет, сколько ее внуку.

Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, и я сказал об этом Аньес. Она пообещала мне, что как только мы вернемся, она пойдет со мной к сыну. Так она и сделала. И уже через день…

По правде говоря, я охотно остался бы в «Пелликано» еще на неделю. Каждую ночь я проводил четыре-пять часов за пианино, я сочинил две хорошие мелодии, я спал больше и лучше, чем обычно, я привязался к Аньес, у меня было впечатление, что я на подступах к раю. Но… Я обещал присутствовать на празднестве, которое компания «Континенталь» устраивала по случаю выхода в Париже нового альбома Моби[67]. Концерт в «Берси», ужин не знаю где и вечер в клубе «Глоб». Там будут присутствовать Дэвид Боуи, Пэрис Хилтон и еще десяток людей из числа тех, кого Коко считала top of the top[68] нью-йоркского шоу-бизнеса. Уже три месяца она мне пудрила мозги с этим сборищем. Можно подумать, что она организовывала саммит в Кэмп-Дэвиде. Чтобы не рисковать, она послала мне с «Федерал Экспресс» два билета первым классом на рейс Рим — Париж и объявила, что лимузин подъедет за нами в отель за три часа до отправления авиарейса. Пакет ждал нас по возвращении из Чивитавеккьи. Отъезд был назначен через два дня утром. Во второй половине дня я должен был подписывать свои диски в фирме «Вирджин». Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Что я и сделал. Причем Аньес не выказала недовольства. Она восприняла эту новость так, как если бы речь шла о прогнозе погоды, о котором можно сожалеть, но оспаривать который невозможно. Умея представить с разных сторон какой-либо момент истории или значение произведения искусства, она нажимала на выключатель, как только речь шла о повседневной жизни. Аньес удовольствовалась тем, что взяла альбом о цивилизации этрусков, который мы купили в музее, и отправилась читать на террасу. Позднее, вернувшись в комнату, она легла ко мне в постель, где я отдыхал после обеда, обняла меня, и мы занялись любовью при закате солнца. Два часа спустя, при свечах, я попросил ее поехать жить со мной в Нью-Йорк. Я ступил на зыбкую почву. В нашей ситуации не стоило ни говорить слишком много, ни обещать слишком многого. Также не следовало вдаваться в подробности. Как ветер валит дуб, так одна простая фраза может разрушить мечту. Так что я говорил тихо, будто выражал мысль, которая только что пришла мне в голову, счастливый после проведенной вместе недели, обеспокоенный перспективой изменить ритм нашей жизни вдвоем.

— Идеальным было бы все продолжить, не задавая вопросов. Я был бы на седьмом небе, если бы ты поехала со мной в Нью-Йорк. Это самый волнующий город в мире. Ты увлечешься им. И я положу его к твоим ногам. Я живу на восемнадцатом этаже. Прямо над парком.

Я не ждал, что она поцелует меня в губы и рассмеется, чтобы показать, что рада. Аньес весела, любопытна и приветлива, но уже тогда я предчувствовал, что она осмотрительна, расчетлива и скрытна. Она никогда не открывала того, что хотела оставить при себе. За обедом, когда я спросил, кто отец Тома, она закрыла эту тему с резкостью хлопающей двери:

— Мой муж. Мне нечего о нем сказать. Для меня это полторы тысячи евро в месяц, которые переводятся моей матери. Это все.

Я не настаивал. И тут тоже нет. Я молча наблюдал за ней. Я надеялся, что она возьмет меня за руку и скажет какую-нибудь красивую фразу. Совсем нет. Вместо того чтобы броситься в воду, чтобы плыть ко мне, она откинулась на спинку кресла, как будто следовало вначале отступить. По прошествии долгих двадцати минут ее первая фраза вернула меня с облаков на землю.

— Ты думаешь, я смогу показывать Манхэттен французским туристам?

Этот ответ в форме делового вопроса отразился в моем мозгу, как эхо от камня, который падает в колодец. Я ожидал уклончивого ответа от насмешливой парижанки, но не этого тона бухгалтера, склонившегося над счетами. Аньес поняла это. Чтобы меня успокоить, она повела рукой в сторону Средиземного моря: