Тэмуджин. Книга 3 - Алексей Гатапов

В середине зимы появилась первая потеря. Ясным солнечным днем неведомо откуда взявшаяся росомаха (раньше этого зверя здесь не видели) улучила время, когда у стада никого не оказалось, и задрала двухгодовалого телка. Хасар сел на коня, по малому снегу догнал в лесу медлительного в беге зверя, и расстрелял его, пополнив свой охотничий счет.

А в конце зимы, через день после приезда Джэлмэ от родителей, на них напали волки. В ту ночь в карауле были Боорчи и Бэлгутэй. Перед этим звери будто понемногу переставали их донимать, и несколько дней не показывались им на глаза. Братья и нукеры решили, что те отстали совсем, и в последние ночи держали лишь один костер вместо обычных двух или трех – берегли дрова, потому что сухие сучья в ближнем лесу они уже выбрали, и теперь приходилось таскать их издалека.

Караульные заранее поделили ночь, уговорившись, что сначала караулит Бэлгутэй, а Боорчи спит у костра. Бэлгутэй отсидел какое-то время, и около полуночи, пригревшись у жаркого огня, задремал.

Кони с двумя коровами и телком стояли между костром и юртами. Ближе к костру, греясь, теснились коровы, подальше, застыв в темноте, дремали кони. Синеватая кобыла Бортэ еще осенью понесла от жеребца Тэмуджина и теперь, став беспокойной, норовила держаться подальше от остальных. Часто она отходила далеко от костра, и парням приходилось ходить за ней, подгонять поближе.

В какое-то время, когда костер стал потухать, из леса бесшумно, ползком на брюхе, подкрались волки и напали на отошедшую в сторону кобылу Бортэ. Матерый волк сразу вцепился ей в шею и разорвал глотку, не дав издать ни звука, и за ним полтора десятка зверей, набросившись гурьбой, оттащили обливающуюся тушу в сторону, и пока жеребцы, уловив запах крови, очнулись и заржали, кобыла уже наполовину была съедена.

Бэлгутэй и Боорчи, услышав ржание, вскочили на ноги. Потухающий костер почти не давал света и Боорчи, во тьме ночи больше угадывая, чем видя, послал несколько стрел в копошащуюся кучу теней в полутораста шагах от костра. Там раздались пронзительные визги, и огромная стая крупных волков устремилась в лес.

Бэлгутэй лихорадочно подбрасывал дрова в костер и раздувал. Боорчи, склонившись вперед, вглядывался во тьму. Выждав, когда огонь разгорелся, они подошли к объеденной туше.

Из ближней кожевенной юрты на шум вышли Хасар и Джэлмэ, чуть позже подошел Тэмуджин.

– Что случилось? – Тэмуджин, узнавая кобылу, резко повернулся к Боорчи: – Да вы что, спали здесь, что ли?

Не успел нукер ответить, подскочил Бэлгутэй, встав между ними.

– Брат, это я виноват, заснул… убей меня за это.

– Тьфу! – сплюнув, Тэмуджин резко повернулся и пошел в свою юрту, бросив на ходу: – Уберите все, чтобы ничего не осталось.

В большой юрте уже горел светильник, Бортэ, подбросив в очаг, раздувала огонь. Она встревоженно взглянула на него.

– Что случилось?

– Волки задрали твою кобылу.

Бортэ застыла взглядом и, усевшись на войлочную подстилку, долго молчала.

Она сильно любила свою лошадь. Иногда, заскучав по родному дому, она подходила к своей кобыле и долго гладила ее по гриве, что-то шептала ей. Та, будто понимая ее, стояла неподвижно, терлась мягкими черными губами о ее плечо. Так и стояли они некоторое время, а Бортэ, отведя дух, возвращалась с просветленным лицом, будто побывала в родных местах, повидала своих.

Когда кобыла понесла, Бортэ без меры радовалась за нее, словно это была не лошадь, а родная сестра. Часто ходила проведывать ее, оглаживала ей увеличившийся живот. С нетерпением она ждала, когда та принесет жеребенка. Тэмуджин, глядя на нее, на то, как она охаживает свою кобылу, хмурился недовольно, чувствуя в себе что-то, похожее на ревность…

И теперь Тэмуджин не знал, как помочь горю жены.

– Что, жалко ее? – спросил он, присев рядом, стараясь утешить. – Она ведь пришла с тобой из родительского дома, единственная живая память. Но ты уж не горюй из-за нее слишком сильно, потом я пригоню тебе точно такую же кобылу, или, если хочешь, как-нибудь съездим к твоим родителям, и ты попросишь из их стада…

– Не в этом дело, – Бортэ с беспокойством взглянула на него. – Жалко очень, но меня другое встревожило.

– Что же это? – удивленно спросил Тэмуджин.

– Мне кажется, что это плохая примета.

– Да что ты еще выдумала, какая еще примета? – Тэмуджина неприятно удивили ее слова.

Почувствовав в них что-то зловещее, на миг ощутив какую-то тревогу, он попытался понять, в чем дело, но не мог. И, с усилием прогоняя негожие мысли, он недовольно нахмурился.

– Выдумываешь всякое, будто у нас других забот не хватает… Ну, что от этого может быть?

Бортэ, зная непримиримый нрав мужа, тут же убрала с лица тягостное выражение, улыбнулась:

– Ну, не ругайся, и не слушай меня, мало ли что болтает глупая женщина. Давай ложиться, до света еще не скоро.

Тэмуджин вздохнул, все еще хмуря лицо, с недовольством глядя на жену.

Они легли, вновь укрывшись теплым козьим одеялом. Тэмуджин долго не мог заснуть, чувствовал, что и Бортэ не спит. Слышно было, как из малой юрты вышли обе матери, изумленно охали, ходили вокруг, расспрашивали о чем-то, и вскоре все стихло.

На другой день Тэмуджин собирался поговорить наедине с Джэлмэ, расспросить его о том, что может означать вчерашний случай, нет ли в нем какой-нибудь приметы, но так и не решился. Неловко было говорить нукеру о тревожных предчувствиях жены – хороший мужчина не должен обращать внимание на женские тревоги. Да и нойону это не к лицу, такому не будет веры у подданных.

Обдумав про себя, он решил промолчать. «Как-нибудь пронесет, – решил он. – Лишь бы дождаться осени, а там получу отцовский улус и жизнь пойдет по новому руслу».

Тэмуджин с того времени, как узнал о вновь разгоревшейся войне между ононскими и керуленскими родами, об огромных потерях с обеих сторон, жил, охваченный чувством чего-то ужасного и непоправимого. Остро чувствуя, что ход жизни в племени идет не в ту сторону, осознавая, что чем дальше зайдет эта непримиримая вражда, тем труднее будет людям выбраться из нее, он с болью в душе считал дни, мысленно прося богов утихомирить рода, остановить бойню. Как будто дело касалось его собственной семьи, он мучился тем, что творилось в племени, и тем, что сам он не может вмешаться и выправить дело в лучшую сторону. Больше всего злила его беспомощность, невозможность ничего изменить в сложившемся положении.

Проклиная в душе родовых нойонов, а больше всех – Таргудая, зная его вздорный нрав, безумные порывы и затеи, он с горечью понимал, что с такими вождями племя ждет неминуемая гибель. Мысленно вступая с ним в непримиримый спор, обвиняя их во всех бедах, он с отчаянием спрашивал: «Есть ли предел вашей глупости и жадности? Куда вы ведете племя, в какое непроходимое болото?! Неужели вы до того тупы, что не видите всего вреда, что наносите соплеменникам?..».

Задумавшись обо всем этом, доходя в своих мыслях до отчаяния, он темнел лицом и тягостно вздыхал про себя. Домочадцы, замечая то, что творится с ним, и зная, что в такую пору его лучше не трогать, молчали. Лишь мать Оэлун открыто жалела и утешала его. Видя, как каждый раз после приезда из степи нукеров с новыми безрадостными вестями, Тэмуджин становится зол и раздражителен, она ласково внушала ему:

– Всего, что на свете происходит, душой не пережалеешь. Ты уж не думай слишком много об этом, а то сердце надорвешь… И в кого же ты такой пошел, ведь даже отец не был таким…

Тэмуджин лишь чертыхался, безнадежно махал рукой и уходил, одев волчью доху и лисью шапку. Уходил в лес, разжигал огонь и долго посиживал у костра, наедине с собой, перебирая свои мысли.

«Как же остановить войну между людьми? – одно и то же спрашивал он неведомо у кого. – Неужели нельзя жить без этого? Вот получу улус, тогда я первым призову всех к миру. Можно ведь всем собраться и договориться. И всем ведь ясно: войны ни к чему хорошему не приведут. Можно каждый год собираться всем и договариваться: кому какие пастбища, какую долю, у кого какие потери, кому что возместить… Даже и с другими племенами – и с татарами, и с меркитами можно договориться: наверно уж, им тоже ни к чему зря проливать кровь. Был же у отца мир с кереитами… У всех достаточно ума, чтобы это понять… А тех, кому неймется, таких как Таргудай, можно и сообща приструнить. Вот и вся мудрость, что же тут непонятного? Тогда и чжурчжени, и тангуты не осмелятся задирать… А уйгуры без боязни будут приводить свои караваны, завалят нас хорошими вещами… Ведь всем будет только хорошо! Почему это нельзя устроить? Какая может быть помеха этому?..».

Так, волнуя себя своими же мыслями, и затаив их глубоко в душе, он терпеливо ждал следующей осени.

XIX

В новолуние месяца бага улаан[15], в пору, когда отошли большие холода, у южных монголов случилось несчастье – умер джадаранский вождь Хара Хадан. Утром он вставал с постели и вдруг почувствовал резкую боль в груди – изнутри открылась рана.