Библиотекарь - Михаил Елизаров

Я вышел на балкон. От взгляда на хозяйский тлен – доисторические банки и клеенки, рассохшийся табурет, шкафчик без дверок – хотелось завыть, посыпая голову пеплом и окостеневшими окурками из прожженной пепельницы. Из моего заточения я смотрел на унылый от дождя, облезлый пейзаж – далекие вымокшие высотки, мусорный перелесок.

Я допил остатки коньяка, но не захмелел. Включил на кухне телевизор, негромко, чтобы не помешать Тимофею Степановичу. Показывали «Балладу о солдате», и под черно-белые кадры я совсем расклеился.

Когда стемнело, в спальне бормотание сменили долгие захлебывающиеся хрипы. Первая мысль была, что старик умирает. Он полулежал на кровати, подложив под спину подушку, уронив на плечо голову. Лицо его было каким-то мягким и бескостным, словно подтаявшим. Нижняя челюсть безвольно отвисла. Дышал он резко, тяжело и судорожно, производя эти умирающие страшные звуки. Под веками ходили ходуном глаза, как если бы Тимофей Степанович дико вращал ими. Я уже хотел вызвать «скорую», но прежде я увидел зубной мост, лежащий рядом с Книгой. Этот маленький, желтоватый, в слюне протез почему-то успокоил меня. Тимофей Степанович предусмотрительно вынул его. Что-то подсказывало, что старик все-таки переживает не сердечный припадок. Постепенно хрипы стали глуше и сменились нормальным дыханием. Глаза тоже унялись, и из-под век просочилось несколько бледных слезинок. Тимофей Степанович втянул воздух носом, заворочался. Чтобы не смущать его, я поспешил покинуть комнату.

После чтения Тимофей Степанович долго умывался, и лишь потом зашел ко мне в гостиную. Сложно описать перемену, произошедшую с ним. Странная эмоция, совсем не похожая на счастье или удовлетворение, осветила его лицо. В этом мимическом сиянии была смесь неброского, светлого восторга и гордой надежды. Нечто подобное умели изображать актеры в старых советских фильмах, когда смотрели в индустриальную даль.

– Есть смысл, Алексей! – он сверкнул зрачками. – И гибель не напрасна!

Мне его слова показались безумными.

– Может, приляжете, Тимофей Степанович? – спросил я.

– Какое там, – он возбужденно потер ладони, – я теперь всю ночь спать не буду. А ты отдыхай! Набирайся сил…

Он действительно до утра не сомкнул глаз, лил на кухне воду, звенел чашками, ходил по коридору, напевая: «Нам нет преград ни в море, ни на суше, нам не страшны ни льды, ни облака…»

Рассветная дрема искажала слова, я навязчиво прислушивался, не понимая, откуда в песне взялось «пламя душистое», которое я бессильно рифмовал с «полотенце пушистое», и накрывался подушкой.

– «Пламя души своей, – тянул Тимофей Степанович, – знамя страны своей мы пронесем через миры и века…»

А утром в дверь позвонили. Пришли Таня и Марат Андреевич. Исполняя данное вчера обещание, они накупили еды. Таня расторопно выгружала сумки. Что-то приглушенно говорил Марат Андреевич, а старик оживленно приветствовал каждый ложащийся на стол продукт по имени: «кура», «колбаса», «лук», «картошка», «огурчики», «сметанка» – так, что я, еще не вставая, ознакомился с содержимым холодильника. Тимофей Степанович громко одобрил всю снедь, простился, оставив меня на Таню Мирошникову. Марат Андреевич заскочил только на десять минут, чтобы помочь с сумками. Потом он убегал в клинику.

На балконе отчаянно звенели воробьи. Между шторами синели яркие проблески неба. Я и раньше замечал, что на солнечном свету во мне начинаются целительные процессы, и вечерняя депрессия, подвергшаяся фотосинтезу, частично улетучилась. Где-то у соседей плеснуло радостным баритоном радио: «А-апять от меня сбежала последняя электричка, и я па шпалам, а-апять па шпалам иду-у-у-у…».

Я поднялся с дивана, с третьей попытки влез в штаны. На кухне Марат Андреевич, сидя за столом, листал «Аргументы и Факты». Таня, бросив обескровленную курицу на плоскую деревянную плаху, уже подступалась к тушке с ножом.

– Проснулись, Алексей Владимирович! – Таня старательно улыбнулась. Выглядела она измученной и постаревшей. На щеке у нее лиловел тщательно запудренный отек.

– Надеюсь, это не мы вас разбудили, – Марат Андреевич отложил газету. – Как самочувствие, Алексей?

– До сих пор позавчерашнее в голове не укладывается… – хмуро сообщил я.

Таня на миг замерла, дрогнула плечами, всхлипнула и быстро поднесла к глазам руку, в попытке удержать набежавшие слезы. На миг ей показалось, что она справилась с эмоциями. Таня снова склонилась над разделочной доской, но, покачав головой, извинилась и быстро вышла из кухни. В ванной зашумел водой умывальник.

Мне сделалось неловко, что моя малодушная привычка открыто сообщать о своих проблемах довела до слез Таню. В конце концов, это она и остальные широнинцы лишились четырех близких им людей.

Таня вернулась, промытые глаза были розовыми от недавних слез. Вода смыла пудру, и ушиб на скуле окрасился сливовой синевой.

Я еще не понимал, как исправить ошибку, и сказал, чтобы не молчать:

– Таня, не называйте меня, пожалуйста, по отчеству. И на «вы» тоже совершенно не обязательно. Просто – Алексей, или Леша…

– Тут я с вами не согласен, – деликатно вмешался Марат Андреевич. – Субординация, она очень предохраняет отношения и на качество дружбы совершенно не влияет. Обращение на «вы» – не дистанция, а бережное отношение к собеседнику, если хотите, резиновые перчатки – чтобы не занести инфекцию в дружбу… Вы не согласны?

– Целую философию развели, Марат Андреевич, – Таня, забыв о слезах, шутливо нахмурилась. – Давайте, и вашим, и нашим. Алексей… вы как больше куру любите: «табака» или…

– Таня, вы знаете, я ненавижу курицу.

Она явно расстроилась:

– Не любите? – и беспомощно глянула на Марата Андреевича, словно искала у него поддержки. – Почему? Это же вкусно…

– Тошнит от одного запаха…

Таня жалобно взмолилась:

– А я так приготовлю, что курицей пахнуть не будет. С чесноком замариную!

– Алексей, вообразите, что это не курица, а, скажем, голова жирафа, – пришел на помощь Тане Марат Андреевич. – Экзотическая африканская говядина. Видите, тут рожки, рот… Смотрите, как похоже…

Таня рассмеялась, и я вслед за Маратом Андреевичем тоже улыбнулся – впервые за три дня.

Уже спустя несколько месяцев я поделился этими трогательными воспоминаниями с Луцисом, сказав, что тогдашнее мое состояние напоминало мне мотивы культа Тескатлипоки, когда жертва, избранная жрецами как земное воплощение бога, окружалась царскими почестями, а потом обрекалась на заклание.

Денис воспринял это заявление серьезно и даже чуть обиделся за себя в том времени и за широнинцев: «Может, наше отношение к тебе и было похоже на индейские мистерии, но только с той разницей, что в конечном итоге жрецы принесли бы в жертву себя, а не воплощенного бога».

ТАНЯ

Еще в детстве я представил себе человеческий век подобием годового круговорота и разделил его на месяцы. Январь был белым, пеленочным младенчеством, февраль – ранним детством, с его примороженным медленным временем. С марта по апрель длилась школа, институтская учеба условно приходилась на май. В свои двадцать семь, неожиданно, с горьким изумлением я заметил, что подходит к концу июнь моей жизни…

Как никого другого мне всегда бывало жаль «женщин августа». За их угасающий зной, за все еще лакомую переспелость, за эту курортность, близящуюся к концу. Уже приготовлены билеты на поезд, день, другой, и придет пора сложить зонтик, одеться и покинуть пляж зрелости, чтоб отъехать в сентябрь пятидесятилетних, оттуда в октябрь пенсии и дальше прямой дорогой в бесконечную зиму, в саван и могилу декабря, принимающего всех в свою старческую группу «от восьмидесяти и выше»…

Таня Мирошникова была типичной «женщиной августа». В тот вторник я увидел ее совсем другой, не в маскировочном грубом костюме дачницы и не в боевом снаряжении. Она надела платье персикового цвета – желтое с оранжевым – теплые августовские краски. Стройная худенькая женщина с чудесными глазами – на солнце голубыми, на закате зелеными, в пасмурную погоду серыми. Тане очень шли распущенные волосы – каштановые, с блеском волны, если она их собирала в хвост, то в лице ее проступало что-то трогательно мартышечье. Сколько же ей было лет? Наверное, сорок… На выпуклом детском лбу проступили три параллельных морщины, глубокие, словно линии судьбы. Трогательно смотрелись на чуть увядшей шее бусы – крупные белые драже фальшивого жемчуга.

Таня была учительницей, преподавала в школе физкультуру. Закончила она педагогический институт. Спортивная карьера Тани ограничилась первым разрядом по фехтованию, но это полезнейшее умение весьма пригодилось широнинской читальне.

Лет пятнадцать назад Тане сделали неудачный аборт, после которого она уже не беременела. Врачи и медикаменты не помогли, и однажды муж оставил ее. Привела Таню в читальню подруга покойной матери. Таня находилась на грани самоубийства, и сердобольная женщина своевременно это увидела и подарила Тане новую жизнь и большую семью.