ЯТ - Сергей Трищенко

– Что пойдёт? – не поняли мы.

– А то, что не поедет, то и пойдёт, – ушёл он от ответа и продолжил качать права из большой сиреневой цистерны прямо в подставленный ряд длинных бочек – или в длинный ряд бочек – пожарной кишкой. Потом принялся перекачивать их с места на место, но никому не давал попользоваться ни каплей.

– Вот разгрузим – тогда пожалуйста, – говорил грузчик, потирая руки о чёрную прорезиненную робу, забрызганную расплёсканными правами.

Нас права не заинтересовали, и мы ушли от них, по пути разглядывая лежащее на прилавках, но не прицениваясь.

Мы увидели, последовательно, издевательство – тонкий чёрный прут, на котором на чёрных же длинных черенках росли чёрные мелкие груши или крупные вишни; рвение – много-много клочков разорванной и жёваной бумаги.

Сегрегация имела вид огромного сита.

Лихо почему-то продавалось строго на фунты, несмотря на то, что повсеместно перешли на новые единицы измерения.

Ассонанс и диссонанс лежали рядом, как бы компенсируя друг друга, хотя оба напоминали детские гантельки для начальных занятий спортом.

Рядом продавали тёплые-претёплые и мягкие-премягкие баю-баюшки-баю.

– Это для сна?

– Скорее для дремоты. Или для засыпания.

Всё виденное имелось в широком ассортименте.

– Скажите, а поуже у вас есть? – спросила хорошо сохранившаяся дама со склерозом на шляпке, выбирая что-то из увиденного. – Такой ассортимент не поместится в моём будуаре. Или дортуаре. А, может, тротуаре?

– В чём именно? – возмутился продавец. – Я должен знать точный размер!

– Размер разный, – продолжала дама. – Размер зависит от разных мер.

– От разных мер или от разности мер?

– Безразлично.

– Если так, берите этот, – и продавец пододвинул разноцветный ассортимент – типа деревянного ксилофона или большой детской губной гармошки. Или копии системы органных труб Рижского Домского собора.

Глава 17. Клубок противоречий

Противоречия представляли собой обоюдоострые стрелы – без оперения, с наконечниками с обеих сторон. Некоторые из них резинились, изгибались, но не теряли остроты острий. Некоторые запутывались в клубок, откуда наружу торчали лишь острые иглы.

– Вот как выглядит «клубок противоречий»! – понял Том.

– Именно, – подтвердил Гид. – Вы представляете, какими нужно обладать талантами, чтобы его распутать? Какое нужно терпение, точность, осторожность…

Сбоку лежал и остракизм – слипшийся воедино букет колючей проволоки, типа железного веника.

А по соседству продавались слащавые сентенции. Они липли от покрывавшей их патоки. Продавец перекладывал их, время от времени облизывая пальцы.

– Бросьте вы свои сентенции! – услышали мы из-за спины.

– Эти бросишь – другие искать придётся. А где? – и он продолжил жевать свою жвачку. Там и вкуса уже никакого, наверное, не осталось.

На соседнем прилавке лежали разные поруки: круговая, квадратная, треугольная, трапециевидная и кубическая – составленные из вцепившихся друг в друга рук по локоть. Конечно, не настоящих, не живых – скорее всего, пластиковых, хотя смотрелись они очень зловеще и кроваво…

Мы стали свидетелями того, как человек, заплатив всего пять ятиков, получил нагоняй, и пошёл, бережно прижимая его к груди, чтобы не разбить.

– Куда ты его? – спросил Том.

– На полку поставлю, под стекло.

Рядом лысоватый пожилой мужичок, шевеля губами, читал нотацию, приклеенную на стене, сдвинув очки на нос и то и дело поднимая указательный палец кверху, как бы отмечая что-то на небесах. Прочитав, аккуратно отодрал нотацию от стены, свернул и спрятал в карман.

– … не за страх, а за совесть, – пробормотал он, повторяя последние слова, – смотря как взглянуть: какой страх и какая совесть…

– А какая разница? – спросил Том.

– Вот именно! – обрадовался мужичок. – Если разница принципиальная, их и сравнивать нельзя. Если же разница непринципиальная, то сравнивать можно: объём, размеры, вес и прочие физические характеристики – как страха, так и совести.

– Вы, должно быть, большой специалист по страху и совести, – льстиво сказал Том: когда захочет, он может показаться каким угодно. – Мы встречали людей, которые продавали свою совесть.

– Это ничего. Бывают люди вообще без совести, – сказал мужичок с огорчением, вертя его между пальцами. – С таких ничего не возьмёшь. Где они её потеряли? И не продали, нет – у них её никогда не было. Да она им и ни к чему… Я считаю их никчёмными людьми.

Мы поблагодарили, хотя ничего не узнали, и сделали приставной шаг к следующему прилавку.

На прилавке лежали сморщившиеся корешки.

– Женьшень? – спросил Том, беря один в руку.

Гид испуганно схватил его за руку, отчего корешок упал обратно на прилавок.

– Это же корни зла!

– Хорошо хоть сушёные, – сказал Том, вытирая руку о штаны. Не очень красиво, зато эффективно.

– Ничего, замочишь – и сажай, – убедительно сказал продавец. – Великолепное, восхитительное зло вырастет.

– А если не намачивать? По-другому нельзя? Что-нибудь полезное из них сделать?

– Заваришь горячей водой, настояшишь трое суток – и пей. Помогает от простуды, – пожал плечами продавец. И мечтательно добавил: – Но лучше замочить…

– Трое суток ждать… Долгонько.

– Есть мнение, – робко предложил голос сбоку.

Мы повернулись.

Маленький тщедушный человечек держал в руке небольшую смятую тряпочку неопонятного цвета – то ли понятого по-новому, то ли понятного только новым людям, то ли неопрятного – вновь спрятанного.

– Это ваше личное мнение?

Человечек замялся:

– Да как вам сказать… Собственно, я разделил его с…

Тряпочку, похоже, недавно разорвали – возможно, и пополам.

Том хмыкнул и отошёл, чуть не столкнувшись с точильщиком. Хотя мог бы услышать его рекламные выкрики:

– Точу притупившиеся вкусы – до самого тонкого! Точу притупившиеся восприятия! Точу притупившиеся взгляды! До любой остроты!

– А почему бы не наточить саму тупость? – спросил Том.

Точильщик внимательно посмотрел на Тома.

– Вы не производите впечатления тупого человека. Подумайте, кто станет подрывать основу своей коммерции? Вспомните байки о Ходже Насреддине. Я не глупее кота…

Том обиделся, но виду не подал, а, повертев в руках, спрятал в карман. Отошёл в сторону, взял из лежащей на прилавке груды мин одну и попробовал на язык. Поморщился: мина оказалась кислая.

– А других у вас нет?

– Есть приторная, слащавая, презрительная, досадливая… – перечислял продавец.

– Поберегись! – услышали мы придушенный возглас и едва успели отскочить в сторону: к магазину из длинного трейлера выдвигалась аналогичная процессия грузчиков.

Чертыхаясь и проклиная всё на свете, они ввосьмером едва вынесли вотум недоверия, поставили у крыльца и уселись на него же, вытирая пот и переводя дух.

– Куда вы его денете? – спросил Том.

– Да никуда! – возмутился грузчик. – Постоит-постоит, да обратно унесём. Толку с него!

– Как с козла молока?

– Ещё меньше.

– А вреда?

– Да и вреда, в общем, особого нет.

– А зачем он тогда нужен?

Грузчик пожал плечами:

– Сказали вынести – вынесли, скажут убрать – уберём.

– А что вы ещё привезли? – полюбопытствовал Том, подходя к трейлеру. – Можно взглянуть?

– Глянь, чё ж нельзя. Ирония.

Том подошёл к трейлеру и на цыпочках заглунул внутрь, в глубину прицепа.

В трейлере размещалась ирония, заботливо укрытая с одного края брезентом.

К грузчикам подбежал потенциальный покупатель, хотя я назвал бы его кинетическим – он беспрестанно двигался: размахивал руками, пританцовывал, кивал головой, подмигивал поочерёдно обоими глазами – тик-так, тик-так.

– Выносливость у вас есть? – спросил он.

– Всю уже вынесли.

– А терпение?

– Потерпите немного, скоро должны подвезти.

– Как я могу терпеть без терпения?! – возмутился покупатель.

– Как хотите, можете не терпеть. Моё дело маленькое: я – грузчик. Ищите хозяина.

Покупатель умчался искать хозяина, грузчики принялись нести вздор – нечто-то вздутое и розовое, похожее на пневматические леденцы «Кислородная подушечка», а мы вновь двинулись по рядам, и успели увидеть интереснейшую вещь до того, как её продали: апломб с ярким фирменным ярлыком, правда, неизвестной фирмы. Сбоку, байонетным креплением, к нему пристёгивалось честолюбие.

И тут Том, якобы желая заполнить пробелы в своём понимании, спросил Гида, по понятной причине не желая тревожить меня:

– Честолюбие и тщеславие, что между ними общего?

– Они – две стороны одной медали, имеющей много сторон. Но тщеславие можно определить как тщедушную, или тщетную, славу. А честолюбие – как любовь к чести, почестям, ожидание их. Тщеславие заставляет людей делать идиотские поступки – например, поджечь храм Артемиды Эфесской, облить кислотой «Данаю», попасть под лошадь – и всё ради того, чтобы «влипнуть в историю по-лёгкому», не прилагая никаких положительных усилий. А честолюбие, наоборот, удерживает человека от несуразных поступков, оберегает от авантюризма. Тщеславие же толкает человека к нему.