Том 3. Менестрель. Поэмы - Игорь Северянин

Вниманье! Автор говорит:

Моя любовь — падучая стремнина.Моя любовь — державная река.Порожиста порой ее равнина,Но в сущности чиста и глубока.

Колокола собора чувств

Автобиографический роман в 3-х частях

Два предислова

Когда я в стихах фривольноПишу о минувшем дне,Я делаю многим больно,Но делали больно и мне…

Ведь все-таки я ироникС лиризмом порой больным…Смешное семейных хроникНе может не быть смешным…

Владимир Иваныч, милый!Узнал ты себя, небось?Ну что же, в ответ «гориллой»И ты в меня в шутку брось!..

И все вы, и все вы, все вы,Кого осмеял, шутя,Простите мои напевы,Затем, что поэт — дитя!..

Чем проще стих, тем он труднее.Таится в каждой строчке риф.И я в отчаяньи бледнею,Встречая лик безликих рифм.

И вот передо мной дилемма:Стилический ли выкрутас,Безвыкрутасная ль поэма,В которой солнечный экстаз?…

Пусть будет несколько сырое,Обыденное во втором,Но выбираю я второеСвоим пылающим пером!

И после Белого и Блока,Когда стал стих сложней, чем танк,Влюбленный в простоту глубоко,Я простотой иду vа banque!

Виденья введенья

В соборе чувств моих — прохлада,Бесстрастье, благость и покой.И высится его громадаНад всей набожностью людской.В душистом сумраке собора,Под тихий, мерный перезвон,Лампады нежности у взораГлубокочтимых мной икон.Но прежде, чем иконным ликомОтпечатлеться на стене,Живущая встречала крикомЛюбви меня и шла ко мнеДоверчиво, порывно, прямо,Все отдавая, ничегоВзамен не требуя. Для храмаОна отныне — божество.Мои возлюбленные — нынеВ соборе вечных чувств моихПочили в мире, как богини.И перед ликами святыхКлоню благоговейно стихИ поклоняюсь их святыне.В тяжелые часы сомнений, —Под старость страшные часы, —Я в храм несу венки сирениДля ликов мертвенной красы.Несу фиалки и мимозы,Алозы, розы и крэмозы,И воскуряю фимиам,И на иконах небылозы,Рубинные роняя слезы,Вздыхают по минувшим дням.И между тем как сердце мечетПрощенье мне и ласку льет,Бубенчик ландыша щебечетИ лилий колокол поет.В тиши я совершаю мессы,Печальный траурный обряд,И все они, мои принцессы,Со мной беззвучно говорят.И чем звучней беззвучный шепот,И чем незлобивей слова,Тем тяжелее мне мой опытУничтоженья божества…Но стоны муки прерывая,Так гулко, что трепещет мгла,Поют, что мертвая — живая,Собора чувств колокола.

И оживленные иконыИзнедриваются из рам, —И все мои былые женыТолпою заполняют храм.И молвят речью голубою,Приемля плоть, теряя прах:«Обожествленные тобою,Мы обессмертены в веках…За это нет в нас зла и мести:Пей всепрощенье с наших уст…»И вторят им, сливаясь вместе,Колокола собора чувств.

Часть I

Иван Васильевич Игнатьев,Эгических издатель книг,Любимец всех моих собратьев,Большой проказник и шутник,Лет восемнадцати с немногим,Имевший домик на Песках,В один из невских дней убогихКо мне ворвался впопыхах:«Я только что от Сологуба!» —Вскричал взволнованный такойИ, жалуясь на схватки зуба,Затряс подвязанной щекой:«Он альманаху футуристовДает поэму строк на триста,Но под условьем, чтобы ВыС ним познакомились и личноПоговорили…» — «Что ж, отлично, —Ответил я. — Я ни совы,Ни ястреба, — орла тем паче, —Бояться не привык и, значит,Иду к нему в ближайший день,Но только Вы, Иван Васильич,Пристрожьтесь: часто дребеденьБерете Вы, Господь Вас вылечь,От недостойных новичков —Бездарных жалких графоманов,И симулянтов, и болванов,Хотящих ваших пятачковИ более чем легкой славы…» —Перегружать пугаясь главыПодробностями, я лечуНа грезовом аэропланеВперед, вперед, поставив ВанеЗа упокой души свечу:Зимою следующей бритвойОн перерезал горло. ЧтоЕго заставило, никтоНе знает. Грустною молитвойСобрата память осеня,Я вдаль стремлюсь; влечет меняУютный мыс воспоминанья,Где отдохнуть от лет лихихСреди когда-то дорогихЛюдей смогу я, друг мечтанья.

В студеный полдень октября, —В такой обыденный, но вещий, —У Сологуба на Разъезжей,От нетерпения горяУвидеть стильного эстета,Я ждал в гостиной. На стенеЛежала женщина в огнеДождя при солнце. Помню, этаКартина, вся лучистый зов,Какую создал Калмаков,Меня тогда очаровала.И вдруг, бесшумно, предо мнойВнезапно, как бы из провала,Возник, весь в сером, небольшойПроворный старец блестко-лысыйС седою дымчатой каймойВолос вкруг головы. Взор рысийИз-под блистающих очковВпился в меня. Писатель бритый,Такой насмешливый и сытый,Был непохож на старичковОбыкновенных; разве ТютчевСлегка припомнился на миг…Меня смущая и измучивОсмотром острым, дверь старикРаскрыл, ведущую из залаВ свой кабинет, и указалаМне выхоленная рукаНа кресло против старика.

Мы сели и, храня молчанье,Сидели несколько минут.Затем он стал чинить мне «суд»И делать резко замечаньяПо поводу моих доктринФутуристических. ВопросыЯ обответил, как умел,В дыму крепчайшей папиросы…Я стал вдруг вдохновенно смел, —И засвистали окарины,Запчелила виолончель,Ударил по сознанью хмель,И трельный рокот соловьиныйОбъял всю комнату: то яЧитал, восторг в груди тая, —Читал поэт перед поэтом!Смягчая лаской строгий глаз,Меня он слушал. Мой экстазВ поэте, чтеньем разогретом,Святые чувства всколыхнул.Он улыбнулся, он вздохнул…И понял я, что было в этомТак много доброй теплотыИ разволнованной мечты.В дверях Настасья Николавна,Его сотрудница и друг,С улыбкой появилась вдруг…

За чаем мы болтали славно,Иронизируя над темИли иным своим собратомИ критиком, совсем распятымГвоздями наших ядных тем…Так совершался мой восход:Поэт был очарован мною, —Он вместе со своей женоюНемало приложил забот,Чтоб выдвинуть меня из мракаБезвестности. В разгаре дракаВ то время с критикой былаУ юноши. Его признаньеМеня — в огонь подлило масл,Но был огонь уже угасл,И, несмотря на все стараньяПрезренных критиков, взошелЯ на Поэзии престол!Недели через две в салонеСвоем дал вечер мне Кузмич.За ужином сказал он спичВ честь «блещущей на небосклонеВновь возникающей звезды»,И приглашенные светилаИскусства за мои трудыМеня приветствовали милоИ одобрительно. А «Гриф»Купил «Громокипящий кубок»,И с ним в горнило новых рубокИ сеч пошел я, весь порыв.

В те дни еще со мной по-свинскиНе поступал никто, и вотУже мы с Сологубом в Минске,Где вечер Сологуб дает,С участием Чеботаревской,Его жены, и — слава им,Меня повезшим! — и с моим…Мы едем с помпой королевской,Пьем в ресторанах только «мумм»И производим всюду бум,Встречаемые молодежью,Уставшею по бездорожьюЛитературному брестиИ ныне нам во славу божьюВенки решающей плести.В разгаре вечер. Старый лектор,Сошедший с кафедры, под плескЛадоней, свой смакует блескИ пьет хвалы живящий нектар.Вдруг в лекторскую голосаВрываются: под смех и взвизгиДве старших классов гимназистки,Как стрекоза и с ней оса, —Летят на Сологуба прямо,И старшая, смотря упрямоИ пристально в глаза ему,Твердит: «Люблю Вас, — потомуВас целовать не знаю срама».И с этими словами в лобПоэта длительно целует.Жена, конечно, не ревнует:Ведь дети вроде антилоп:Невинны и наивны. Эти жЕще так юны. Как же встретишьПричуды и проказы их,Как не с улыбкой губ своих?Поцеловав, смеется звонко,И вдруг конфузится она,И шепчет голосом ребенка:«Я Сонечка Амардина…»

«Вы не завидуете, — спроситМеня читатель, — что не васПоцеловать девица просит,Взобравшаяся на Парнас?»Что значит зависть? Вот, во-первых,Мой вопросительный ответ.А во-вторых, играть на нервахСамостоятельно поэт,Привыкший, знающий секретНесравниваемых успехов,Вам холодно ответит: «Нет».Бряцая золотом доспеховСвоей одарности, в те дниПоездки первой по РоссииЯ покорял толпу впервыеИ зажигал в сердцах огни.В тончайшей лекции своейПро «Дульцинею» и «Альдонсу»Мне из похвал поэт лил бронзуИ пел меня, как соловей.«Блистательнейший изо всехПоэтов, здравствующих ныне», —Он называл меня. УспехЕму обязан мой. О сынеЗаботится ли так отец,Как обо мне старик, певецЕлисаветы и Маира?Ему, поэту, и женеЕго я вечно благодарен:Она всегда лучиста мне,Он неизменно светозарен.Признался как-то мне Кузмич,Что в первые же дни знакомстваМоих стихов победный кличИ их всевластное огромствоВ его душе зажгли такойОтветный блеск, что он теньюВокруг квартиры, где с мечтойЯ жил, блуждал, дыша сиреньюЖивительной моих стихов.За это я любить готовЕго восторженность весенью.

Из Минска в Вильно, а оттудаЧрез Харьков в Катеринослав,Дурманя головы от гудаИ блеска двух слиянных слав.Оттуда в пеструю Одессу,Попутно Пушкина-повесуНевольно вспомнив. Вот и постВеликий — время запрещеньяСтихов и песен. Посещенье«Гамбринуса» и с Сашкой тостЗа Куприна. АвтомобилиВ «Аркадию». И де-Рибас,Юшкевич, Лоэнгрин и Нилус,И Щепкин с Федоровым. ЧасИли неделя? Что случилосьЗа это время? СологубПридумал нам пока забаву:Поехать в Крым, а сам в Полтаву,В страну окороков и круп,Вишневых хуторов и смеха,Нас в Ялту проводив, уехалПокушать малоросский борщИ лекцию прочесть хохлушкам —Как ты там брови не топорщь! —Такую чуждую их ушкам,Привыкшим к шепоту Грицько,В котором мед и молоко…На дряхлом пароходе «Пушкин»,Лет двадцать шесть тому назад,В год моего рожденья, телоСемена Надсона несмелоПривезшего из Крыма, взглядПоследний бросив на Одессу,Мы вышли в море, за завесуТумана, кушая цыплятИ запивая их «удельным»…О, не был наш маневр бесцельным:Кур за детей их не кляня,Я качку перенес геройски, —Недаром капитан «по-свойски»Бороться с ней учил меня…Мафусаильчат, весь проржавенИ валчат, с горем пополамШел этот «Пушкин», как ДержавинПо взбудораженным валам…

С Настасьей Николавной в Ялту,Заехав в Севастополь, мы,В разгар таврической зимы,Попали к вечеру. Приял туКрасу я тотчас. От БайдарВдоль побережья нас автобусИзвилисто стремил. Мы обаС восторгом на морской пожар —Заход светила — любовались.Когда же Симеиз, отдалясьСвоею мраморною тьмой,Исчез, казалось нам, в самойПучине моря, мы отдалисьИным красотам, и МисхорПривлек взыскательный мой взор.В большой гостинице «Россия»,Где мы остановились, яУзнал, что многие больныеЖивут в ней, и, портье просяМне сообщить — не здесь ли тожеИ Мравина, ответа с дрожьюЯ ждал, и был его ответ:«Они живут здесь много лет».Я к ней вошел — и мне навстречу —О, как я боль свою оречу! —Поднялся… скрюченный скелет.Улыбкой выблеклой встречая,Без голоса и без лица,С печатью близкого конца,Она мне предложила чая.Она была в рядах светил,В нее влюблялись без рассудка, —И вот туберкулез желудкаЕе в руину превратил.Ужель она была Снегурка,Татьяна, Джильда и Лакмэ?Удел людей — удел окурка:Так все истлеем мы во тьме.Смотря на солнечное море,Умолк я грустный у окна…Она скончалась после вскоре,И стала вновь собой она:Искусство вечно выше жизни,И жрец его — сверхчеловек,В какие рамки нас ни втисниИ как ни дей из нас калек!..Мы в Ялте пробыли два дня лишьИ наняли автомобильНа Симферополь, снегопыльВздымив. О, как меня ты жалишь,Змея воспоминанья! — в крайИ олеандров, и магнолийМеня вдруг повлекло всей волей…Оттуда мы в БахчисарайПроехали, и в Симферополь, —В татарский город сволочей, —Вернулись на неделю. ЧейТам облик властвовал? Европа ль?Иль Азия? Ах, для очей,Конечно, Запад! Но для духа —Монголка, и притом старуха…

А там и дорогой КузмичПриехал вскоре к нам в Симферо.Одна забавная афераПроизошла тогда. Не бычьСвои глаза, быкообразный,Но добродушный дилетант:Твой добродетельный талантРазвенчивать мне нет соблазна.Наоборот: ты очень мил,Сердечен, мягок, деликатен,Но и на солнце много пятен,А ты ведь солнца не затмил!..Так вот, один купец-богач,Имевший дом, сестру и мамуИ сто одну для сердца даму,Пек каждый день, но не калач,А дюжину стихотворенийИ втайне думал, что он гений.Купец был ультра-модернистИ футурист; вообще был «ультра»,Приверженец такого культа,Какому очень шел бы хлыст…Он, например, писал: «СплетуНа грудь из женщин ожерелье», —Чем приводил всегда в весельеЕго внимавших на лету.Нелепость образа смешна:Каким же нужно быть колоссом,Чтоб женщинам длинноволосымДать место на груди? ОднаНа нем повиснувшая деваЕго склонила б до земли;А несколько — кишки из чреваС успехом выдавить могли…Томимый жаждой славы, онРешил истратить сотен восемь,Чтоб влезть на славы пышный трон,А потому, придя к нам: «ПросимК себе на вечер», — он сказал.Мы были там. Огромный залБыл декорирован венками.Гирлянды вились через стол.Там ело общество руками,И все, как следует… Он шелВокруг стола, завит, во фраке,Держа в одной руке «Банан»,В другой же водку. Гость же всякийЕму протягивал стакан.Хозяин спрашивал: «Вам водкиИли ликера-под-омар?»Гость залпом пил ликер и, в жарБросаемый, куском селедкиЗатем закусывал, кряхтя…А он, безгрешное дитя,Стремился дальше, и бутылкиОсматривали всем затылки.

Ростов с его живой панелью,Тысячеликою толпой,В фонарный час вечеровойБлуждающей и гимн бездельюПоющей после дня труда,И Дона мутная вода,Икра ростовская, и улицНью-йорковая прямота, —Весь город миллионоульец,Где воздух, свет и чистота, —Все это выпукло и яркоЗапечатлелось навсегда,И даже толстая кухаркаВ «Большой Московской», что тогдаРаз промелькнула в коридоре,До сей поры видна глазам…Екатеринодар. А тамСолончаки, унынье, мореКаспийское, верблюд, киргиз,Баку, Тифлис и, в заключенье,Декоративный Кутаис,Где непонятное влеченьеИ непредвиденный капризМне помешали до БатумаДобраться с милою четой:От впечатленья и от шума,От славы внешне-золотойЯ вдруг устал и, — невзираяНа просьбы дорогих людейТурнэ закончить и до краяКавказа, через пару дней,Доехать с ними, чтобы вместеЗатем вернуться на Неву, —Упорно не склонил главуИ пламно бросился… к невесте,Которую в пути моемСудьба дала мне. С ней вдвоемДо Петербурга добрались мы.И понял я тревоги смуть,Меня толкнувшую на грудьМоей Гризельды. Эти письмаНа мутной желтизне листков,Сожженные давно! готовЯ воскресить их для поэмы:В них столько животворной темы.Чета писателей меняНа поезд нежно проводилаИ продовольствием снабдилаДо Петербурга на три дня.Цветы, конфекты, апельсины —Мне дали все, — и на РионПустился я увидеть сонЛюбви весенне-соловьиной…

Но прежде чем помчаться дальшеИ продолжать со мною путь,Прошу вас раньше заглянутьК одной тифлисской генеральше,Устроившей для нас банкетИ пригласившей сливки знатиАрмянской, и послушать кстати,Что о Тифлисе вам поэтРасскажет через десять лет.

Над рыже-бурою Курою,В ложбине меж отлогих горКрасив вечернею пороюОн, уподобленный герою,Кавказский город-златовзор.Иллюминован фонарями,Разбросанными там и здесь,Под снежно-спящими горамиОн весь звучит, пылает весь.Его уютная духанаВыходит окнами к реке,В которой волны, как шайтаны,Ревут и пляшут вдалеке.Порой промчится в челнокеКакой-нибудь грузин усатыйС рыдающей в руках зурнойИль прокрадется сторонойПо переулкам вороватойПоходкой мародер ночной.Гремят бравурные оркестры,Уныло плачет кяманча.Все женщины — как бы невесты:Проходят, взорами бренча,Вас упоительно милуя.Все жаждет песен, поцелуяИ кахетинских терпких вин.И страсть во взорах альмандинЗажгла, чье пламя, вспыхнув, хочетСобою сжечь грузинок очи.В такую бешеную ночь,Когда прикованы к ракетеТифлисцев взоры, на банкетеСобрались мы. Пусть, кто охоч,Подробностями уснащаетПовествовательный свой рот,Но я не тот, но я не тот:Естественно, что угощает,Кто пригласил к себе народ…Не в пире дело, а в Тифлисе,В его красотах и в сердцахЕго красавиц, в их очахИ, — на ушко скажу Фелиссе, —В его помешанных ночах…Один из призванных хозяйкойАрмянских богачей-вельможВстает и, взявши в руки нож,Стучит и, свой фужер «ямайкой»Наполнив, держит тамада —Речь в честь меня высоким слогом:Он в ней меня венчает богом,С небес сошедшим к ним сюда.О, дни моей непревзойденнойИ несравненной славы! дниРоссии, в гения влюбленной,Господь вас в мире сохрани!

Курьерский поезд верст полсотниИ больше проходивший в час,Меня на север влек; бесплотнейИ низменнее стал Кавказ.Я вышел на площадку; вскореДве девушки пришли туда.Одна с мечтой больной во взоре,Мерцающею, как звезда,Миниатюрная шатенкаС бескровно-мертвенным лицом,Смотрела мне в глаза, причемЯ видел: голубела венкаУ незнакомки на виске…И захотелось мне, в тоске,Обняв ту девушку, заплакать,Не понимая сам о чем…Одна из них ушла до мрака.Темнел час вечера. ПлечомМне полюбившаяся резкоИ так нежданно повелаИ вдруг сказала: «Я былаВ Тифлисе на концерте. БлескаНемало в чтенье Вашем. ЯВас полюбила». — «Ты моя», —Я прошептал. И не устами —Полузакрытыми глазамиОна ответила: «Твоя…»Моя Гризельда! Где ты ныне,Утерянная десять лет?Я припадаю, как к святыне,К твоим ногам. Глубокий следВ моей душе твоей душоюОтпечатлен. Как много слезЯ пролил по тебе. Я несЛюбовь к тебе всегда живоюДни, месяцы, года. Я самТебя покинул, голосам,Звучавшим лживостью, подвластный.Гризельда! Нет тебя, прекрасной!Со мною нет тебя! Жива льЕще ты, нежная? Мне жальТебя, утонченный ребенок,Чей профиль так печально-тонокИ чья болезненная страстьТебя толкнула рано пасть…Ты явь или сон? Ты жизнь иль греза?Была ли ты иль не была?Тебе, былая небылоза,Собора чувств колокола.

Роман наш длился две недели,И был поэмой наш роман.Дни соловьями нам пропели,Но вот сигнал разлуке дан:Другая женщина, с которойЯ прижил девочку, в мольбеК ногам склонилась. О тебе,Своей грузинке грустновзорой,Я помнил свято, но она,Изменой так потрясенаМоей была и так молилаЕе с ребенком не бросать,Что я сбежал — и это было! —В лесную глушь, а там, опятьОпомнясь, звал тебя, страдая,Но покорил, но превозмогСвою любовь к тебе: у ногМоих она, немолодая,В печали билась головой…Я прожил лето сам не свой,Запоем пил, забыл знакомыхИ чуть не одичал совсем, —В тяжелых пьяных полудремахВсе повторял: «Зачем? Зачем?»Моя Гризельда! ты, белоза!Ты слышишь вопль и пальцев хруст?Тебе, былая небылоза,Колокола собора чувств.

Часть II