Золотой архипелаг - Фридрих Незнанский

— Спасибо хотя бы на том. Теперь надулся Турецкий.

Александр Борисович и Ирина Генриховна помирились только дома, попив горячего чаю с пирожными.

— Понимаешь, Ира, — втолковывал жене Турецкий, — неудивительно, что я их заметил, а другие нет: как-никак, у меня многолетний стаж. И потом, ну ты сама подумай: я их разглядел в мельчайших подробностях. Если бы мне, как ты считаешь, померещилось, разве мог бы я дать такое четкое описание?

Ирина кивала, соглашалась, но Александру Борисовичу мерещилось недоверие, затаившееся на дне ее пристальных суженных зрачков.

— Хорошо, Саша, — наконец сказала она, прикрыв глаза, — что случилось, то случилось, давай не будем больше об этом говорить. Кажется, ты купил какой-то фильм? Как насчет того, чтобы посмотреть его прямо сейчас? Вместе?

— Да, конечно. — Спохватившись, Турецкий отправился в прихожую доставать из кармана диск, о котором совершенно забыл за всеми перипетиями. К счастью, во время погони он не пострадал.

«Да, тихий семейный вечер за просмотром нового фильма — именно то, что надо», — успокоительно промелькнуло в сознании…

Полтора часа спустя Турецкий, раскрасневшийся и злой, мучительно жалел о том, что проклятый DVD не сломался, не разбился, не поцарапался или не пострадал каким-то иным образом, пока его нынешний обладатель — вот ведь придурок! — бегал по Горбушке. Точнее, полтора часа — слишком растянутый срок, беспокоящие признаки наметились намного раньше… Не раз за время просмотра Турецкий хотел вскочить, нажатием пульта остановить вращение диска, выдернуть его из DVD-плеера, растоптать! И только сознание, что еще один симптом неадекватного поведения за этот насыщенный день был бы уже перебором, удерживало Сашу на месте.

Фильм начинался традиционно, в стиле подробных голливудских биографий великих людей. Молодой человек с уникальными математическими способностями поступает в университет, где быстро получает признание как один из самых перспективных студентов. Он трудно сходится с людьми: единственным его другом стал сосед по комнате, эксцентричный рыжий Чарлз. Зато люди пристально интересуются математическим гением, и вскоре представители спецслужб приглашают его сотрудничать с ними — разумеется, в условиях строжайшей секретности. Математик получает работу, которую ему не нужно скрывать, он женится, но никто не должен знать о секретной стороне его жизни.

А потом… Потом обнаруживается нечто страшное, то, что перевернет его жизнь целиком. Оказывается, никто из представителей спецслужб не склонял математика к сотрудничеству. Результаты его тайной работы, которые он периодически клал в условленное место, обнаруживаются в заброшенном почтовом ящике — они скапливаются там и, никем не востребованные, потихоньку гниют. Более того, все студенческие годы он прожил в комнате общежития один, а длинный эксцентричный студент по имени Чарлз никогда не учился в университете. Математик не может поверить, что события, которые он помнит до мельчайших деталей, и люди, которые продолжают навещать его, не имеют отношения к реальности. Это всего лишь галлюцинации, порожденные его гениальным, но больным мозгом. Это всего лишь старая добрая шизофрения.

На этом моменте Турецкий еще смел надеяться, что сюжет развернется предсказуемым голливудским образом: математика заловило подразделение спецслужб, конкурирующее с первым подразделением, либо полностью враждебные спецслужбы; ему внушают, что он психически болен, чтобы выведать у него военную тайну или перевербовать… Однако крена в боевик не случилось. Математик на самом деле оказался шизофреником и до конца фильма продолжал ожесточенно бороться со своей шизофренией. Ему так и не удалось вылечиться, но он натренировался отличать галлюцинации от реальности и жить с ними. Однако он продолжал их видеть — этих людей, которые постоянно его посещали, которых он способен был в подробностях описать…

Уже пора было бы вынуть диск, но никто из супругов не решался на это простое действие, будто оно способно было нарушить хрупкое и опасное равновесие, установившееся между ними. По черному экрану ползли титры с перечислением бесчисленных киношников.

— Ира, — откашлявшись, начал Турецкий, — я знаю, о чем ты сейчас думала, но честное слово, со мной ничего похожего не происходит. Никаких галлюцинаций у меня нет.

Ирина промолчала. «В самом деле, — сумрачно подумал Турецкий, — подтвердить это утверждение она не в состоянии, потому что сама никого не видела, а заявить прямо в лицо подозреваемому в шизофрении, что он псих, — так это черт знает на что нарваться можно. Псих он ведь и есть псих, что с него возьмешь?»

— Я здоров, — провозгласил Александр Борисович, пытаясь выглядеть при этом уверенно и оптимистично, как рекомендовалось популярной литературой по психологии.

— Саша, — уставясь в экран, сказала Ирина Генриховна, — тебе однажды уже приходилось обращаться к психиатру, ведь правда?

— Не совсем… Ну да, если иметь в виду доктора Светикова… Но учти, он, в отличие от тебя, такой начитанной, не стал лепить из меня психа. У меня была депрессия. Обычная депрессия. Ну, с примесью мистики, но мистика действительно присутствовала в том деле, любой из его участников подтвердит.[1] Никаких галлюцинаций. Если бы тогда Светиков у меня выявил, что я среди бела дня вижу людей, которых нет, то откровенно сказал бы, что с работы надо уходить. Куда это годится, следователь с глюками?

Ирина не отвечала, держала паузу, и во время паузы Саша отчетливо чувствовал, что этим опрометчивым объяснением только хуже навредил себе в глазах жены. Теперь она вспомнит в подробностях тот, не столь уж давний, случай (когда, кстати, именно она настояла на его походе к врачу), свяжет его с сегодняшним происшествием и тогда… Какую кашу соорудит из всего этого его супруга, начитавшаяся учебников по психиатрии, Александру Борисовичу подумать было страшно.

— Сашенька, — не тем категоричным тоном, к которому он в последнее время привык, а нежно и ласково промолвила Ирина, — я не говорю, что ты психически болен…

— Не говоришь, но уверена!

— Не перебивай… Но ведь в тот раз обращение к врачу тебе помогло, правда? Тебе ведь не сделали ничего плохого? Вот и сейчас я всего лишь прошу тебя: обратись к специалисту. В психиатрии есть объективные критерии нормы, и, если с тобой все в порядке, специалист сразу же это определит…

— А если не определит? — прервал жену Турецкий. Обычно когда Ирина говорила таким нежным голосом, он немедленно менял гнев на милость, но сейчас и этот голос, и эта слеза во взоре раздражали его так, что еще немного, и он готов был превратиться в настоящего сумасшедшего. — Ира, пойми, я занят важным, ответственным делом и не могу тратить время на походы по врачам. Я знаю, что эти двое, которых я видел, реально существуют и следят за мной. И я найду их!

АНАСТАСИЯ МИЛОВАНОВА. ЖЕНЩИНА НА ЗАСНЕЖЕННОМ ПОЛЕ

Настя Милованова, почтальон в колхозе «Заветы Ильича», вела образ жизни, который одни назвали бы романтическим, другие — дикарским, третьи — нечеловечески тяжелым. А Насте он представлялся единственно возможным, потому что другого она не знала. Все свои двадцать восемь лет она провела здесь, в колхозе, и каждый последующий этап биографии с железной логикой вытекал из предыдущего. Профессии она не выбирала, отродясь не мечтала стать актрисой или летчицей, даже сидя за школьной партой и задумчиво глядя мимо учительницы, которая крошила мел о доску в тщетных попытках вдолбить Насте и таким же, как она, неудачницам решение глубоко безразличных им математических примеров. А о чем мечтала — спроси ее, не сумела бы рассказать. Мечты ее не имели ничего общего с действительностью, в которой, заранее известно было Насте, не ждет ее ничего, кроме того, к чему она до рождения приговорена деревенской повседневностью и своими невеликими умственными способностями. Но почему бы не помечтать, если это не запрещено?

Мечты посещали ее и сейчас, уже взрослую, особенно летом. Летом жизнь была прекрасна, и даже подъем в четыре часа утра, для того чтобы успеть накормить кур и свиней, казался радостен, потому что предстояла дорога! Отличная летняя дорога, по которой Настя поедет на велосипеде, перебросив свою постоянную спутницу, огромную брезентовую сумку, за спину. Тогда, при виде рассветающих колхозных угодий и белизны тумана, скапливающегося в низинах, в Настиной голове, прикрытой легкой косынкой в клеточку, начинали клубиться мысли, светлые и неосязаемые, как этот туман. Начинала она вдруг выдумывать, что вот в колхозе «Заветы Ильича» случилось нашествие инопланетных карликов, каких по телевизору вчера показывали. И все прячутся, прячутся, а Настя удрала на своем велосипеде, и ее не поймали… Или из лесу набежали в деревню волки, всех кусают, одну Настю не трогают, потому что, оказывается, признали ее за свою повелительницу. Они ее слушаются, как собачонки, а она им приказывает… Но нет, ничего плохого Настя волкам приказывать не стала. Не то чтобы она желала зла односельчанам — на самом деле у безобидной почтальонши, от которой за целый день слова не услышишь, не было в поселке ни одного врага. Все ее мечты сводились, в сущности, к одному: чтобы в колхозе «Заветы Ильича» случилось что-то экстраординарное, то, чего обычно не бывает. И Настя Милованова оказалась при этом в центре внимания.