Смерть с отсрочкой - Крис Хаслэм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Американец долго смотрел на него.
— Так я и слышал.
— Мы раздобыли то, что вам нужно?
Кобб сунул в ухо палец, повертел, осмотрел результаты.
— Конечно, раздобыли. В наших разведданных была большая дыра насчет вражеских сил в районе. Вы, ребята, ее залатали.
Дорога шла к югу, поднималась и опускалась, как тихое море, направляясь прямо к гористому горизонту. Ник махнул рукой на пейзаж — голую равнину без деревьев, усеянную тусклыми валунами, руинами заброшенных домов, покрытыми белой известкой.
— Похоже на пустыню.
— Так и есть, — кивнул Сидней. — El Desierto de Calanda.[49] Здесь почти никогда не бывает дождя. Небольшие остатки плодородной почвы, уцелевшие после многовекового выпаса овец, унес ветер, когда вырубили деревья. Земля мертва, больше на ней никто не живет.
— А в тридцать шестом как было?
Сидней взглянул на пустошь.
— Точно так же.
— Кроме домов, где тогда жили люди, — вставил Ленни.
— Вовсе нет. Они уже тогда пустовали. Невозможно было не заметить, не почувствовать полное опустошение сельской местности. Едешь часами, ни души не видишь. Даже собаки. По ночам кажется, будто, кроме дороги, ничего не существует, а она проложена через лимб.[50]
— Куда люди делись?
— Не знаю, — пожал плечами Сидней. — С началом войны местные фашисты обрушились на местных анархистов. Кому-то удалось убежать, многих расстреляли. Потом из городов прибыли новые анархисты, перевешали местных фашистов. Полагаю, при таких событиях любой мало-мальски разумный человек решит, что в городе безопаснее, чем в деревне. Я бы перебрался. А вы?
— Еще бы, — подтвердил Ленни. — Перебрался бы в Англию к чертовой матери.
— Тогда не смогли бы участвовать в единственном порядочном деле средь кровавого грязного хаоса.
Ленни зевнул.
— Зачем трудиться?
— Что же это за дело? — спросил Ник.
— Коллективизация. Жители деревень собирались в так называемом casa del pueblo,[51] если его не спалили фашисты, или в любом другом месте, просили всех и каждого пожертвовать все, что имеет, на общую цель.
— Что, к примеру? — поинтересовался Ленни.
— Все: дом, скотину, землю, если есть, инструменты, деньги, труд, барахло, черт возьми.
— И жену? — ухмыльнулся Ленни.
— Жена шла добровольно. Свободные анархисты славились трезвостью, воздержанием и умеренностью во всем. Они согласились отказаться от курения и алкоголя, от половой и расовой дискриминации, от понятия супружеской измены, что всегда вызывало у меня недоумение, поскольку в то же время брак был отменен. Все переходило в общую коллективную собственность. В результате, как я понимаю, исчезли все капиталистические ловушки с приманками.
— Что за хреновина? — возмутился Ленни. — Деньги как зарабатывать?
— Вы абсолютно ничего не поняли. Деньги отменялись.
— Сигареты на что покупать?
— Напоминаю: курение запрещено.
— А колбаса? За колбасу чем платить?
— Ничем. Идете к мяснику, просите, он дает колбасу. То же самое относится к оливковому маслу, муке, молоку. Заходите в кооперативный магазин и берете что нужно.
Ник обогнал мужчину в желтом спортивном костюме из лайкры на гоночном велосипеде — единственный летучий признак жизни в мертвом пейзаже.
— Обождите, никак в голове не укладывается. Откуда берутся продукты?
— С земли. Вы производите продукты. Выращиваете свиней на колбасу. Собираете маслины, из которых получится оливковое масло. Вы вместе со своими товарищами, мужчинами и женщинами. — Сидней взглянул на Ленни. — Вам бы понравилось, мистер Ноулс. Прибывшие колонны анархистов прогнали землевладельцев, caciques,[52] буржуев — всех наживавшихся за счет крестьян, отняли у них дома, землю, имущество. Религию запретили, в храмах устроили товарные склады — в альканисский кафедральный собор свезли всякую всячину. Так что, если сеньору Ноулсу хотелось иметь в своем доме чудный столик из красного дерева, красивую картину на стенке, изысканный обеденный сервиз, оставалось только забежать в собор и выписать.
— А потом можно было пойти на рынок и продать?
— Нет, конечно. Денег не было. Рынков тоже.
— Как насчет парикмахеров или дантистов?
— Специалисты, работники сферы услуг не оплачивали свое питание и прочие основные жизненные потребности, поэтому не нуждались в деньгах. Вы отдавали на общие цели свой труд, они — профессиональное мастерство. Все даром, если хотите, а выгода крестьянской коллективизации заключается в том, что при экономии от масштаба[53] и повышении урожайности можно покупать наилучшие семена, удобрения…
— На что покупать? Вы ж говорите, деньги отменили.
— Да, внутри кооператива. Но каждое коллективное хозяйство было островком в капиталистическом море и на первых порах нуждалось в деньгах для торговли с внешним миром.
Ленни хмыкнул.
— Напоминает кучу белиберды, которую несли старые хиппи. У кого были деньги?
— У избранного представителя.
— Неплохо было бы добиться избрания.
— Вы циник, мистер Ноулс.
— Реалист, мистер Стармен. Знаю я эти культы. Наверху какой-нибудь жулик обязательно обогащается.
Сидней передернул плечами.
— В любом случае эксперимент был красивый. Не прошло и года, как произошла революция в сфере образования, социального обеспечения и юстиции, возникли отлично организованные сельскохозяйственные кооперативы, которые иногда собирали с полученных земель в восемь-десять раз больше прежнего.
— Потом пришли фашисты и все погубили? — спросил Ник.
Сидней покачал головой:
— Потом пришли республиканцы и все погубили. По всему миру разнеслись вести, что народ захватывает землю, отменяет деньги и собственность, изгоняет священников и так далее. Власти запаниковали. Франция с Англией не могли допустить, чтоб Испания погрузилась в пучину анархизма, и решили призвать коммунистов, чтобы покончить с этим. Вот как было дело, джентльмены.
— Тоже правильно, — кивнул Ленни. — Ни курева, ни выпивки? Просто смешной способ управлять страной.
Впереди границу между Бахой и Старым Арагоном отмечала гряда низких холмов пыльного цвета, которые поочередно вздымались вроде кучевых облаков перед надвигавшейся бурей. Сидней сунул в рот очередную конфетку.
— Можете смеяться, мистер Ноулс, но вы сами — идеальный материал для анархиста.
— Будь я проклят.
— Налоги платите?
— Нет, конечно.
— За кого голосовали на последних выборах?
Ленни помолчал.
— По правде сказать, в последний раз я не имел возможности использовать свое право голоса. Николас тоже.
— Вообще когда-нибудь голосовали?
— М-м-м…
— Почему?
— Потому что меня политика вообще не колышет. Пускай меня оставят в покое, дадут дело делать. Никому ни мешаю, мне тоже никто не мешает. Я не стану платить никаким жирным ублюдкам, которые мне будут указывать, как надо жить.
— Вы как раз подтвердили мою правоту, — усмехнулся Сидней. — Один из принципов свободных анархистов — естественное состояние человека, а вы, мистер Ноулс, естественный человек. Нельзя ли притормозить на минуточку, мистер Крик? Я хочу помочиться.
Пустынная равнина поднималась к Сьерра-де-лос-Морос — мрачным скалам на севере провинции Теруэль. Надрывные надписи поперек дорожных указателей утверждали: «Теруэль жив!», но признаки человеческого присутствия крайне редко подтверждали это заявление. По обеим сторонам дороги стояли покинутые крестьянские хозяйства, деревни, дома с просевшими крышами и разбитыми окнами — непогребенные останки коммун, родившихся, чтобы погибнуть. Дорога спиралью взвинчивалась вверх, в холодном разреженном воздухе все чаще виднелись ржавевшие в темных горных долинах железные конструкции угледобывающих кооперативов с типично испанскими названиями «Алакон», «Кортес-де-Арагон», но внешне напоминающих о Сибири. Ленни явно не нравилось дикое безобразие.
— Впервые попав сюда, я испытывал то же самое, — сказал Сидней. — Испания была для меня страной яркого солнца, апельсинов, веселых цыганок. Никогда не думал, что тут бывает снег и бездомные мрут от холода и голода.
Ленни содрогнулся.
— Не пойму, зачем вы сюда вообще ехали. Сидели бы спокойно в симпатичном пригородном домике, разводили фазанов. Вместо того отправились в такую даль бить немцев, когда просто надо было дождаться Второй мировой войны, сесть в бомбардировщик и лететь в Дрезден. За одну ночь грохнули бы тысячу гадов.
— Это я тоже делал, — кивнул Сидней.
Дорога пошла вниз по южному склону сьерры к долине Рио-Мартин. Поблизости от перекрестка с дорогой на Каминреаль Сидней широко открыл глаза, а по верхней губе потекла струйка пота.