Дай Мне! (Song for Lovers) - Ирина Денежкина

Внук будет писать песни и петь их чужим людям. Ты захочешь его понять. Ты решишь, что не можешь потерять его из–за своих амбиций. Ты придешь в клуб, где он будет играть со своей группой. Ты разнервничаешься и наглотаешься сигаретного дыма. Ты не узнаешь его на сцене. Потом узнаешь. Потом услышишь его песни. И поймешь, что он поет обо мне.

Ты уйдешь из клуба. Ты будешь, шатаясь, ходить по темным сырым улицам, смеяться и плакать. Ты закусишь до крови губу и упадешь на колени. На битые кирпичи. Но тебе будет все равно. Ты будешь кричать и никто тебя не услышит.

Ты придешь домой под утро, как и твой внук. Вы столкнетесь у двери и ты улыбнешься. И он улыбнется. А потом он ляжет спать, а ты будешь сидеть на кухне и курить. Выйдет в халате жена и ты скажешь, что ты любишь ее.

Пройдет несколько лет. Дочка выйдет замуж, у старшего сына родится мальчик, у старшей дочери – девочка. Близнецы подрастут и будут хватать тебя за нос. Твой внук подсядет на героин.

А потом он умрет.

Ты посмотришь в его остекленевшие глаза и увидишь те самые звезды, которые когда–то показывал ему. На похоронах ты не будешь плакать. Твой старший сын сляжет с инфарктом.

Твоего внука закопают в землю.

Ты пойдешь домой и по дороге услышишь весну. Ты сморщишься. Тебе будет хорошо. Ты спросишь:

– Почему все так жестоко?

А ты думаешь, легко умирать за кого–то?

Легко.

Шнур

Я хотела взять интервью у кого–нибудь из уральских музыкантов. Варианта было три: Буба из «Смысловых галлюцинаций», Шахрин из «Чайф» и певец Новиков.

Буба нравится моей подруге Насське. Давно. Она ещё школьницей брала у него интервью, смотрела влажными голубыми глазами. Потом он написал песню со словами «…и даже если я когда–нибудь зазнаюсь, мне будут нравиться твои глаза. Небо без дна… Бездна». Можно было бы спросить Бубу; про кого песня И вдруг бы он ответил, что песня — про молодую журналистку, которая давным–давно интервью брала. Или взять с собой Насську. «Чайф» тоже ничего. Всю мою сознательную жизнь у нас на теплопункте было крупно выведено «ЧАИ Ф». Я была маленькая и не знала, что это. Потом кто–то такой же маленький объяснил это обозначает «Чай французский». Почему французский — непонятно. Но логично. Шахрин — кудрявый с седым завитком. Вечно молодой, хоть и дядька. Редкий опен эйр в Екатеринбурге обходится без «Чайфа». И мы с друзьями всегда ходили, мялись в толпе и прыгали под «Бутылка кефира, полбатона! А я сегодня дома — один!».

С Шахриным можно было бы поговорить про студенческую жизнь. Вот почему–то мне кажется, он много бы рассказал.

Новиков поет блатные песни. «Уличная красотка» и «Красивогла–а–азая». Ростом под два метра. Я его видела однажды в аэропорту, такого большого, длинного, в пальто и ботинках с длинными носами. Лицо потёртое, но с налётом денег. Потом мы снимались в одной передаче, про мат. Меня почему–то всегда приглашают в передачи, связанные со словами «блядь» и «на хуй» и их местом в русском языке. Почему бы не поговорить со мной, доггустим, о любви

Новикова в передаче все подкалывали и старались принизить Трахтенберг, Гаспарян. Новиков нервничал, но отвечал без истерики. Когда выходили из студии, наметился конфликт. Гаспарян кричал, что Новиков ударил его по почкам каким–то особенным зэковским приёмом, от которого, кто знает, вдруг он, Гаспарян, скончается. Очень может быть. Гаспарян обзывался на Новикова «козлом», а девочки–администраторы бегали за юристом первого канала. Потом они разговаривали в гримерной.

— Всё, Новикову на ОРТ путь заказан.

— Но они же оба виноваты. Поровну.

— Но Новиков–то судимый!

Это была еще одна интересная для меня деталь. Я как раз влюбилась в мальчика, который при третьей встрече показал мне звёзды на коленях. Поэтому тема тюрьмы для меня, молодой и трепетной положительной девушки, была остра и безумно волнующа.

— Хочу Новикова, — сказала я редактору. И села придумывать вопросы.

Редактор позвонил через неделю.

— Новиков не согласен. Говорит, ты безнравственная.

— Н–да… — озадачилась я.

— Зато хочет Шнуров! Прилетай в Питер. Он как раз тут будет несколько дней, а потом надолго уезжает в Америку.

Шнуров — популярный музыкант и певец. На концерте может запросто раздеться догола и хлестать водку прямо из бутылки, говорили мне. Я на концертах Шнурова ни разу не была. Зато прослушала все его альбомы по нескольку раз, и множество песен знаю наизусть, как и большинство моих друзей. Подруга Каспер, хрупкая маленькая женщина в очках, научилась даже кричать хриплым шнуровским голосом «Хуй! Хуй! Хуй!» — как в песне «Меня зовут Шнyp». Братик Сёма, здоровенная детина, при первых аккордах «И–и–и вроде бы всё есть… и даже на жо–опе шерсть!» — орёт «Ударь по струнам! Продай талант!» — и включает магнитолу в машине на полную громкость. И подпевает. Ещё он трепетно отслеживает всё шнуровское творчество.

Однажды по нам пробежалась толпа пьяных подростков, и в результате мы с подругой Каспером и другом Денисом оказались в травмопункте. Час был поздний, где–то около полуночи, и в коридоре на скамеечках сидело ещё человек пять какая–то старушка с клещом в ухе и ей подобные инвалиды. С постными лицами. У нас с Каспером лица были бледные и глаза навыкате. Денис валялся на скамейке, и кровища из головы текла мне на джинсы. Эта кровища и заставляла нас нервничать и унимать дрожь в руках. Всё–таки Денис. Дорогой–любимый. Лежит, как труп.

— Никаво не жалко, ни–ка–во… — вдруг протянула Каспер шнуровскую песню из «Бу–мера».

— Ни тебя, ни меня, ни его! — подхватила я, тыкая пальцем в Дениса.

Мы с Каспером заржали. Ржали долго. И пели эту песню.

Старуха–клещ покачала головой

— Девочки, нельзя так!!!

Мы продолжали ржать. Жизнь налаживалась.

Первый раз я встретила Шнурова на церемонии вручения премии «Национальный бестселлер» в 2002 году. Когда мою книжку номинировали на эту премию.

Шнуров сидел в жюри, слегка непричёсанный и в светлой кофте. На шее висел сотик. Шнуров проголосовал за мою книжку, поставил крестик. Мне было безумно приятно. Хотя премию я в итоге не получила. Шнуров состроил сочувственную рожу.

Второй раз мы встретились на следующем «Национальном бестселлере». В промежутках пересекались в передачах, посвященных мату. Шнуров — мат в песнях, Денежкина — в книжке. Куда мы катимся, и все такое.

Шнуров был в рубашке навыпуск и с пузом. Сказал мне «Привет!», поцеловал в счёку и потряс ручку, как старой знакомой. После церемонии все пошли жрать. Мы стояли за столиком. Шнуров, я и какие–то дядьки. Шнуров так и сказал

— Сбегай дяденькам за водкой.

В смысле пойди в бар и принеси стаканы.

— А поебаться не завернуть — предложила я.

— Ты хочешь со мной поебаться — не растерялся находчивый Шнуров.

За водкой пошёл кто–то из дядек.

Затем к нам примкнула поэтесса Беломлинская. Это такая кавказская тётенька, не толстая. Она что–то торжественно говорила и в конце концов мы втроём — я, она и Шнуров — пошли в мужской туалет. Шнуров достал письку и не стесняясь стал ссать. Поэтесса убежала.

После «Бестселлера» меня позвали в рест, на день рождения.

— Пошли с нами, — говорю я Шнурову.

— Поцелуй меня — пойду! — весело предложил Шнуров.

— Значит, не пойдёшь

— Поцелуешь — пойду! Почувствовав в этом какой–то подвох, я

отказалась.

Через неделю мне прислал письмо приятель Вася из Питера. «Тут в газете напечатали фотографию — ты со Шнуровым. Обнимаетесь. Ты с ним встречаешься????»

И вот сейчас я оставила в Екатеринбурге друзей и беременную крысу (которая родила четырнадцать детей, как только я села в самолёт) и полетела в Питер. Из зимы в осень. К Шнуру, к Шнуру.

Встреча со Шнуровым состоялась в пабе. Не помню название. Но я три месяца жила в Лондоне, и атмосфера вокруг была до боли знакомая, как дома.

Поднимаюсь на второй этаж. Шнуров с девушкой. Обедают. Девушка красивая, с белой кожей и белыми волосами. Посмотрела на меня, как собака Баскервилей. Я могу прекрасно её понять. Когда приходят журналисты (в данном случае я) и не дают пожрать спокойно твоему мужику, хочется засунуть им их диктофоны прямо в зад. Или воткнуть в каждый глаз по вилке. А тут просто посмотрела.

Шнуров встаёт, здоровается. Трясёт ручку. Не целует.

Живота у него нет. Точнее, он есть, но не свисает, как раньше. Борода. Тонкие белые ручки. Не руки, а почему–то ручки. Кулак на футболке. Мы отсаживаемся от девушки за другой стол. Я сижу к ней спиной. Шнуров — лицом. Он смотрит мимо меня.

— Вообще–то, — говорю я, — сначала я хотела Новикова. Но он отказался.

— А почему он отказался

— А фиг знает. Он сказал, что я безнравственная девушка, а он колокола льёт.

— Что–что он любит — не расслышал Шнур. Говорят, у уральцев плохая дикция. Ничего не понятно. Это наглая ложь. Мы прекрасно живём и все друг друга понимаем. Но бестолковые столичные жители часто нас не понимают. Приходится париться — говорить внятно. Я откашливаюсь.