Дикий Порт (Райские птицы) - Ольга Онойко

В рубке Кхина выгибает дугой, но до этого никому нет дела. Морески и О’Доннелл неотрывно пялятся на экраны — там стараниями техников готовность двигателей к запуску колеблется от двух с половиной до четырёх процентов.

Лакки в коридоре сползает по стенке.

Так грустно, так страшно, так зябко — Тери спит на тонкой радужной пелене, затянувшей поверхность небытия, капитан Ано смотрит на мальчика удивлёнными глазами — снизу, и на бескровное лицо его падает ледяная радуга…

Светят звезды.

Соловьиные долины далеко.

Проливают с неба зимы молоко.

Нетекучая вода — реки сахарного льда засыпают в колыбелях облаков…

Здесь тихо, здесь хорошо, и кажется, что певунья плутает без цели, выйдя к побережью Моря Нежности из страха и тьмы, но это не так — она знает, куда идёт, что ищет, ей нужно подкрутить колок басовой струны и выправить строй.

Неописуемо далеко, под огненным рассветом Кадары, мира царствующего, владыка войны Р’харта нетерпеливо встряхивает гривой, заплетённой в тридцать семь кос. Он ожидает, когда установится связь с «Йиррма Ш’райрой», флагманом его драгоценности, его правого сердца и «второго лезвия», Т’нерхмы. Со связью разлад, и гнев томит главное сердце владыки, но в левом сердце его радость битв, а в правом — любовь, и потому он счастлив, как может быть счастлив воин.

Он вспоминает узор на доспехе Т’нерхмы — там герои легенд, Ш’райра и Л’йартха, сплетённые в поединке наполовину смертоубийственном, наполовину страстном; нет краше доспеха, нет краше его обладателя… и х’манки смешны владыке, и весёлой игрой будет сражение у Ррит Айар, которую по глупости своей они нарекли Третьей Террой.

«Ймерх Ц’йирхта», собственный корабль владыки, ждёт на орбите. Великолепнейший из великолепных, названный именем верховного бога мужчин, он достоин рук Р’харты, он прекрасен, как всё, что окружает вождя воинов, и всё же он — непарный клинок. Достаточно «Йиррма» cо свитой охотился на судёнышки х’манков, достаточно времени «второе лезвие» провёл вдалеке. Пора стягивать войско для радости. Даже ничтожный ирхпа рассвирепеет, если умело его дразнить; мягкотелые х’манки в неистовстве, они рвутся к Айар большой стаей, и встреча обещает быть жаркой.

Т’нерхма нужен ему там.

«Отпускают в небо лучшую из звёзд…» — шепчет слабая жалкая х’манка в полутьме медотсека, в маленьком уязвимом судёнышке, трогая струну, и другую, и третью, роняя слова, как перья: «Поднимайся и сияй…»

В глазах темнеет, но Айфиджениа улыбается, допевая последние строки. Она слышит, как по-новому звучит мир.

Ей нравится эта песня.

…и наперерез се-ренкхре, отгораживая собой едва живую ракетоноску, на крейсерской скорости идёт «AncientSun», прекрасный, как заря и любовь, первый из десяти близнецов-Тодесстернов, — сорвавшийся с лунных верфей, как с ветвей, ещё незаконченный, достраиваясь на ходу, он идёт! Корабли сопровождения идут за ним, и перед ним, и по четыре стороны от него, ярая стая, ощерённая установками сверхсветового огня, и титанические мобильные доки, и вихри искр-истребителей. Сама Победа прокладывает ему курс.

«…Древнее Солнце!» — выкрикивает Ифе безмолвно, одними нервами, пересохшие губы не слушаются её, но это уже неважно, потому что — всё, она сделала всё, что могла…

Адмирал Луговский ведёт Первый ударный флот.

Морески уронил челюсть.

О’Доннелл сказал что-то на родном языке.

Маунг Кхин зажмурился и потёр лоб. Его точно придавило сверху чем-то большим и тяжёлым, но мягким: изнеможение и уют. Даже по сторонам смотреть не хотелось. Встать удалось бы лишь ценой сверхчеловеческих усилий. Впрочем, вставать Кхин и не собирался. Мысли по-прежнему текли быстро и ясно: судя по курсу Первого флота, ремонтникам не составит труда поймать «Миннесоту» в грависеть и отправить в один из доков. Действий пилотов не потребуется ещё несколько часов.

Опасность оставалась. Что мешало ррит атаковать ракетоносец, невзирая на приближение более мощного, опасного и достойного противника? Просто расстрелять, не тратя времени?

Но Маунг был уверен, что этого не произойдёт.

Он полулежал, утопая в дремотной слабости, когда голоса Морески и второго пилота, по десятому разу обсуждавших чудеса в решете, рояли в кустах и тому подобное, стихли, и устав вновь был нарушен. «Лакки пришёл», — ощущая достойную Белой Тары любовь ко всему миру, подумал Маунг.

— Ого! — сказал сержант. Кхин, не размыкая век, представил, как тот, осклабившись по обыкновению, читает показания сканеров через голову Морески, и Алеку даже в голову не приходит одёрнуть Лэнгсона, тем более — выставить из рубки… Маунг почти улыбнулся, услыхав знакомый звук: Лакки грыз морковь.

— Сейчас очередное внеплановое закончится, — жизнерадостно сообщил Патрик. Он тоже был преисполнен симпатии к бытию в целом, включая морковку и сержантов.

— Ну-ну, — одобрил Лакки.

«А ведь он не удивлён, — подумал Маунг, — он и ждал чего-то подобного, похоже…»

Неожиданно первый пилот понял, что сам — тоже ждал. Несколько минут он чувствовал себя странно и нехорошо, а потом пришли безмятежная уверенность и покой. Увидев на экранах флагман Луговского, Кхин почувствовал облегчение и усталость, но не изумление, как второй или Морески. Маунг думал о загадках человеческой психики, когда сканирование завершилось и координаты стали точнее.

Морески присвистнул.

Любопытство пересилило: Кхин открыл глаза, но первым делом всё же глянул на сержанта. У Лакки был вид вернувшегося с приключений кота: дикий, но довольный.

— Ite, missa est, — сказал Джек Лэнгсон, глядясь в экран, и тем же тоном священника, отпускающего грехи, закончил, — идите нахрен, дети мои.

«Большая свита» меняла строй. Сканеры зафиксировали самое начало перегруппировки, но и по этим данным становилось ясно: ррит уходят.

Уходят, даже не выстрелив.

— Ну вот, — обиделся Лакки. — Сваливают… Очко взыграло. А я ожерелье хотел!

— Какое ожерелье? — изумился Морески.

— Т’нерхмино, — объяснил сержант, ухмыляясь. — Форменное ожерелье командующего армией. За него знаешь сколько денег бы отвалили!

Морески закрыл глаза и помотал головой, не в силах определить словом как Джека, так и джеково отношение к миру.

Приближался «AncientSun».

В медотсеке, в полной темноте сидела Айфиджениа Никас, обняв гитару. Молча, неподвижно, в предельной усталости, и с одной стороны от неё был человек всего с половиной жизни, а с другой — человек, который уже умер.

Струйка крови побежала из левой ноздри. Почти тотчас — из правой. Айфиджениа знала по опыту: после игры на ТЕХ струнах кровотечение могло продлиться много часов. Если без медикаментов. Поэтому нужно встать и затампонировать ноздри, и выпить кровоостанавливающего… Выше сил было даже поднять руку и вытереть ручеёк, капающий на обечайку гитары.